Иногда Соловьёв мог быть откровенной мразью, но Виктору и нравился Гриша тем, что говорил всё приходящее не ум сию же минуту. Такие люди тяжелы, зато они никогда не станут врать.
- Я не оправился. Не правился, Гриша.
- Тогда грусти себе дома, хорошо? Ты принял моё предложение выпить пивка, значит ты хотел выпить пивка, верно? Разве это значит, что ты плохой муж? Или скорбишь недостаточно? Да и кого ты боишься? Их всех?
Соловьёв обвёл помещение кафе. Несколько посетителей раздражённо посмотрели в их сторону.
- Твоё горе - только твоё, и лишь тебе решать, что с ним делать! Никто из них, никто не поймёт, что ты чувствуешь. Я вот... я вот не понимаю, что ты чувствуешь. Хотя, наверное, это больно. Чёрт, мы собрались отдохнуть, а снова говорим о мёртвых.
- Это неизбежно. У меня жена умерла.
Соловьёв вздохнул. Официантка принесла новый бокал, и Гриша минуты три молчал, потягивая пиво.
- Миллион... - сказал он. - С картин?
Буранов кивнул:
- Мы виделись с этим... господи, как его... Писаревым один раз. Он обрисовал мне вкратце ситуацию. По закону, через шесть месяцев я стану полноправным и единственным владельцем этих денег. Дом тоже переходит мне, как и машина, как и все картины.
- Почему же она скрывала эти деньги?
Виктор пожал плечами.
- Мне в последнее время кажется, что я её совсем не знал. Хотя, порой, кажется, что знал очень хорошо.
Соловьёв кивнул, но промолчал. Кажется, ему пришла в голову мысль, о которой даже такой человек, как Гриша, побоялся обмолвиться.
- Писарев этот, нотариус, показал мне договоры купли-продажи картин. Всё, как нужно. С налогами, все дела. Оказывается, Вика врала мне, когда говорила о той или иной сделке.
- Копила на безбедную старость?
- Может, страховалась? - сказал Буранов, и сердце больно защемило. - Вот, поэтому, я и говорю, что совсем не знал её. Жили, себе, жили вместе. Она рисует, я чиню краны. А теперь столько людей... Нотариус этот. Кучи репортёров, агенты по продажам. Повылезали откуда-то.
- Конечно! - горячо закивал Соловьёв. - Такая женщина не может быть одинока...
Буранов сжал стакан. Кажется, даже для Соловьёва это было перебором.
- В смысле... Ну, ты понимаешь, о чём я. Всегда на виду. Конечно, она знала больше людей, чем ты. И её знали.
Помолчали. Когда неловкость испарилась, Гриша снова повеселел, как ни в чём не бывало. Однако, Буранов теперь не мог отделаться от назойливой мысли. Эти вечерние платья, трусики, которые видно через ткань, её красота и ум. Неужели, всё это было подарено сантехнику без какой-нибудь мысли...
- Да уж. Прости, Соловей, что-то мне не очень хорошо. Наверное, я заболел. Голова каждое утро болит, глаза лопаются. Я...
Внезапно, он схватил стакан и выпил его; хлопнув им о стол, Буранов проговорил, словно пробуя мысль на вкус.
- Я совсем её не знал. Последние пять лет кажутся мне какой-то шуткой.
- Это из-за...
- Как мы с ней вообще сошлись?
- Она же любила тебя. А тут ничего не поделаешь. Всякое бывает... - пожал плечами Соловьёв. Он был не мастером в любовных отношениях, и вряд ли общался с какой-нибудь женщиной больше недели.
Гнев ушёл быстрее, чем появился, и Виктору стало стыдно за такие мысли.
- Так и планируешь вентиля крутить? - Соловьёв побеждал второй бокал.
Буранов пожал плечами.
- Я же теперь миллионер, елки-моталки!
Гриша направил на друга палец, сложенный пистолетом, и выстрелил.
- В точку. Не бывает на свете сантехников-миллионеров.
- Я не знаю, что делать с этими деньгами.
- Открой бар. С приставкой рок.
Буранов поднял глаза и посмотрел на друга. Тот кивнул и подмигнул. Странно, но теперь эта мысль не казалась кощунственной по отношению к Вике.
С этого момента Буранов не мог усидеть на работе. Такали часы, звонили обиженные протечками и затопленные жители, и Виктор поднимался со скрипучего рабочего стула, выключал маленький телевизор и, перекинув через плечо сумку, шёл по указанному адресу. Эта сумка, как кейс с важными документами для юриста, как вещевой мешок для солдата на войне, как дрель дантиста - без него никуда. Она провисела на пополневшем боку Буранова почти семь лет. Она не имела тяжести, а достать газовый ключ или сантехнический трос Виктор мог, не заглядывая в её содержимое.
Однако, мысль о том, что всё может быть лучше, всё больше и больше тревожила Буранова. Глотая горячий чай из большой кружки с потёртым рисунком, который даже разглядеть считалось трудной задачкой, он терзался и не мог усидеть на месте. Весы. На одной чаше - какая-то больная целомудренность перед погибшей Викой; целомудренность, которую, Виктор должен был хранить даже после её смерти продолжительный срок. Вторая - это верная, хоть и жёсткая истина о том, что жизнь продолжается.