Соловьёв вздохнул. Получилось это так по-детски, что в сочетании с квадратным, почти роботообразным лицом и широкими плечами выглядело забавно.
- Забавно, - сказал Буранов, ни разу не улыбнувшись.
- Что?
Виктор махнул рукой.
- Просто, тебе же тридцатник всего, как и мне! У тебя мечта была, помнишь? Ты её тут и похоронил! И теперь ещё больше похоронишь, я тебя знаю!
- Да, какая мечта? - Буранов скорчил лицо, как будто рядом что-то плохо пахло. - Брось. Мечта...
Соловьёв встал. Когда он был возбуждён, то просто не мог сидеть на месте.
- Я не говорю, что об этом нужно сейчас думать. Время пройдёт, сам поймёшь, что жизнь не закончилась. А мечта - это и есть жизнь. Пока есть мечта, ты живёшь, и пока воплощаешь её в жизнь - живёшь! Свой рок-бар! Представь...
Буранов поднял вверх руку, и словесный поток смолк. Соловьёв оглянулся, поправил ворот рубашки и густо покраснел.
- Прости, понесло.
- Мы слишком хорошо друг друга знаем, Соловей. Я никогда не тебя не обижусь, но если бы тебя понесло за столом, то никто бы не понял.
Буранов всё смотрел на красную точку, будто хотел прочесть какой-то тайно сокрытый в ней смысл.
- Ну, тогда... Я пойду?
- Останься. Мы с тобой ещё не помянули, - ответил Виктор и встал.
Но алкоголь не помог. Соловьёв уехал на такси, и свою машину оставил во дворе у Буранова. Когда гравий и грязь вылетели из-под колёс машины, и выхлопной дым взвился вверх, на Виктора навалилось настоящее одиночество. Оно давило, как бетонная плита, от него нельзя было скрыться и убежать. А убежать хотелось. Исчезнуть, испариться. Виктору казалось, что он - зверёк, запертый в очень тесной коробке, без выходов. Даже маленькой щёлочки в этой коробке нет. И хочется бежать, хочется простора, но стенки сжимаются и сжимаются, а маленькие косточки хорька хрустят, и воздуха не хватает...
Шатаясь, Буранов побрёл к дому. Свет горел на первом этаже, и два окна походили на огромные квадратные глаза. Веранда была похожа на пасть, а небольшие деревянные колонны - на два клыка. Дом, как древнее чудовище, раскрыл своё ненасытный рот и ждал, пока Виктор войдёт, чтобы поглотить его, сожрать, вместе с воспоминаниями, полностью подчинить себе.
И Буранов остановился. Он стоял между калиткой и домом. Каким же большим теперь казался этот двухэтажный монстр, в котором они с Викой прожили шесть лет.
- Или это я маленький стал, - сказал Буранов.
Слова слетели с губ и растворились в темноте. Нарушив тишину, Буранов оглянулся, словно там, у калитки, кто-то безмолвный смотрел на него. Пусто. А дом всё светился, излучал свет, манил к себе. Буранов оглянулся ещё раз. Стойкое чувство, что за ним наблюдают, стало ещё сильнее, выросло, и какая-то противная тревога шевельнула застоявшуюся, как болотная вода, душу.
Виктор дошёл, наконец, до крыльца и схватился рукой за колонну. Земля куда-то поехала, и он с трудом удержался на ногах. Они с Соловьёвым выпили две бутылки водки. Не очень хорошо, не очень хорошо, всё думал Буранов, поднимаясь по ступенькам, которые стали как будто выше.
- Это же поминки, мать твою! - бормотал он. - У меня жена умерла. Жена умерла у меня...
С громким звоном Виктор открыл входную дверь. Стекло задребезжало, и по воздуху прошлась ощутимая вибрация. Гостиная, она изменилась. Ещё стояли накрытые столы, и убирать всё это предстоит ему, бедному мужу. Но Буранов словно не замечал поминальных мамонтов, с деревянными ножками, сколоченных на заказ ритуальной службой. Они как бы померкли, оставив за собой прежнюю просторную комнату, с камином, на манер западных привычек. Кресла, софа, большой телевизор на стене. Виктор обвёл глазами привычную обстановку. Медленно, он посмотрел на лестницу...
Она всегда ходила в длинной футболке, под которой просвечивались лёгкие нейлоновые трусики.
Она спускалась с лестницы, и грудь её была заляпана краской, в руке Вика держала кисть. Ему всегда казалось, что кисть Вика держит, как оружие. Стоя не лестнице, художница напоминала заморского шпиона.
- Ты всегда так делаешь. Перестань, если хочешь домолевать свой шедевр.
- Иначе? - тонкая бровь взметнулась вверх. Лёгкая улыбка, неуловимый шарм в растрёпанных волосах, в босых загорелых стройных ногах. Она сводила с ума, каждое её движение было подобно застывшей античной скульптуре - идеально и прекрасно.
- Иначе, я завалю тебя прямо тут, на этой лестнице. Я же дарил тебе штаны, серые такие. Одень их, а?
- Надень.
- Что?
- Сантехник, - Вика улыбнулась и, подняв вверх руку с кистью, нарисовала в воздухе круг. Странное движение, и она всегда делала так, когда хотела сказать, что любит.
Виктор никогда не обижался, если Вика называла его сантехником. Что в этом такого? Да, он далёк он творчества, а самое дорогое, что ему удалось сотворить - это табуретка в шестом классе на уроке трудов.