Пока Жереха вызывали на бесконечные допросы, в городе сменился хозяин. Им стал Седой. Жереху сообщили об этом мимоходом, походя, вскользь, словно речь шла о том, что ему не мешало бы побриться. Все ждали от пахана небывалой вспышки ярости, но он лишь спокойно спросил:
— За что?
— Не надо было Перстня трогать, — пояснил Монах, правая рука Матвея Фомича.
— Кто подписался за смену пахана? — спросил Жерех, имея в виду воровскую верхушку Глотова.
— Никто, — снова ответил Монах. Он хотел кое-что объяснить, но тут Жереха прорвало. Он кричал, что Седой воспользовался инцидентом с Перстнем, чтобы прибрать власть к своим рукам, а все остальные оказались настолько тупыми, что попались на провокацию. Он вопил, что если в стране бардак, это не значит, что бардак должен быть повсюду. И под конец приказал стоящим рядом уркам немедленно собирать людей.
— Я повешу Седого на том самом дереве! — подвел Жерех итог своей речи и рявкнул: — Ну же, шевелитесь!
Но никто не сдвинулся с места. Только Монах осуждающе покачал головой и предупредил:
— Хозяин, не ерзай — уроют!
Слова прозвучали так весомо, что Жерех тут же взял на несколько тонов ниже.
— Кто посмеет? — чуть ли не шепотом спросил он. Монах развел руками. Мол, мало ли — всех не упомнишь.
— Рассказывай. — В голосе Жереха не чувствовалось испуга, скорее, некоторая заинтересованность.
— Серьезных людей ты потревожил, Фомич. Таких даже в мыслях обидеть опасно, а ты — на деле. А на Седого напрасно бочки катишь. Ведь на этой яблоне ты должен был висеть, факт. Благодари бога, что Седой обиды на тебя не держал и что язык у него подвешен не чета нашим. Сумел убедить гостей, что ты хороший человек и для дела полезнее живой, а не мертвый. Он же упросил, чтобы тебя в паханах оставили, сказав, что не дело Жереху среди «шестерок» ошиваться. Так что, считай, тебя и не наказали вовсе, всего на одну ступеньку понизили.
— Ну нет, — снова завелся Жерех. — Убить они меня могли, но «зашестерить» — на-кась, выкуси, нет такого закона.
— Сейчас, Фомич, никакие законы не соблюдаются. Ни государственные, ни воровские. Если бы не Седой, бегал бы ты сейчас по городу, с ларешников бабки сшибал.
— Что-то ты много себе позволяешь. Место свое забыл? Так я напомню, где оно.
— Извини, хозяин, просто хочу объяснить, что Перстня тебе даже пальцем нельзя тронуть.
— Может еще прикажешь Антикваром его называть?
— Оно, конечно, было бы надежнее, в смысле нашей безопасности.
— Вон отсюда! — не выдержав такого издевательства, заорал Жерех. В порыве ярости он схватил хрустальную вазу и запустил ее в стену. Ни в чем не повинное изделие чешских мастеров разлетелось вдребезги. Жерех тупо смотрел на осколки, словно говорящие о ненадежном положении любого человека в этом обществе.
Шло время. Не сразу, с большим трудом, освоился Жерех со своей новой ролью в жизни воровской общины, хотя она не слишком отличалась от прежней. И постоянно ждал от Седого какой-нибудь серьезной ошибки, которая позволила бы вернуть все на круги своя. Но напрасно. Новый хозяин города был так же тверд, решителен и хитер, как и прежний. Кроме того, в отличие от Жереха, он умел нестандартно мыслить. Наиболее ярко эту свою способность Седой проявил еще в начале девяностых, когда воры уже успели набрать силу, но еще толком не знали, как найти ей самое выгодное применение.
Одним темным осенним вечером у дома, в который недавно заселились глотовские строители, остановился небольшой автобус — «пазик». Оттуда, многократно усиленная динамиками, понеслась команда:
— Тревога. Говорит штаб гражданской обороны. Тревога. Всем жильцам немедленно эвакуироваться из здания!
Поскольку дело было еще при советской власти, граждане в столь ответственной ситуации проявили максимальную активность. Оно и понятно: покажешь свою несознательность — и можешь лишиться премии, схлопотать выговор или, не дай бог, скатиться вниз по служебной лестнице.
Мужчины и женщины, старики и дети, одетые кто во что горазд, толпами вываливались из подъездов и ряд за рядом пристраивались к автобусу. А поскольку дело было вечером, в самый разгар отдыха, многие мужчины не совсем уверенно ориентировались в пространстве, некоторые даже падали, но и на их лицах читалась решимость выполнить свой гражданско-оборонительный долг перед Родиной.