А отсутствие Жереха объяснялось очень просто. Были обнаружены тела Сыча и Лишая. На место происшествия выехала бригада сыщиков. Они быстро установили, что в событиях участвовал некто третий, по-видимому, целым и невредимым выбравшийся из этой передряги. Затем одному из следователей пришла в голову интересная мысль: сличить следы обуви убитых с отпечатками, оставленным у коровника убийцами Ревякина. В результате оказалось, что совпадают размеры обуви убитых и убийц, а главное — отпечатки обуви одного из убитых идентичны таковым одного из убийц. То есть можно смело утверждать, что по крайней мере один из убитых участвовал в убийстве Ревякина. Последующие экспертизы должны были доказать причастность к этому делу и второго.
Один из сыщиков давно и успешно работал на Жереха. Он немедленно ввел хозяина в курс дела. Пахан не стал долго ломать голову над случившимся. Ему сразу все стало ясно: две его «шестерки», эти неблагодарные твари, несмотря на строжайший запрет, завалили мужика, надеясь сохранить «мокруху» в тайне. Но Седой каким-то образом обо всем пронюхал, заманил обоих придурков на место происшествия, потолковал по душам и пришил. То, что Жерех ничего не знал о похождениях своих работничков, ничего не меняло. Если у Седого возникло такое желание, покойнички, когда они еще были живы, могли заявить, что Жерех собственноручно кончал старика. Жереху ли не знать, как добиться таких признаний. Впрочем, Седой на это не пойдет. Одного того, что жереховские ребята, игнорируя приказы пахана, творят беспредел, достаточно, чтобы устроить серьезные разборки. Вот почему Жерех не поехал в «Асторию» и своим парням запретил. Ведь могут и пришить сгоряча. Нет уж, пусть сначала улягутся страсти, вот тогда можно будет идти к Седому.
Каяться.
Но Седой об этих событиях пока что ничего не знал. Решив не мучить понапрасну извилины, он тяпнул стопку водки и подцепил ложкой с полдесятка маринованных белых грибов. А может и больше, поскольку ни один из них не превосходил размерами наперсток — раньше такие шли в обкомы и выше.
Подоспел концерт. Первым вышел хрипатый. Чувствовалось, что он не впервые выступает перед подобной публикой. Артист не пытался общаться со зрителями на короткой ноге или корчить своего в доску парня, отмотавшего срок от звонка до звонка и теперь изливающего перед корешами душу. Нет, перед уголовниками стоял певец, исполнявший для зрителей то, что им ближе и роднее. Поэтому никаких выкриков типа «подь сюда, кореш, вмажем по стопарю», приглашающих хрипатого к столу, не было и в помине.
Потом на сцену вышла дамочка. Было заметно, что перед урками певица выступает впервые. Господи, что она с собой сделала! В страхе перед непредсказуемым поведением уголовников она, похоже, перетрясла весь свой гардероб и, не найдя ничего подходящего, раздела монахиню. На певице был омерзительного цвета балахон почти до пят, низводящий все соблазнительные выпуклости и изгибы ее молодого тела до одной прямой линии. Наверх она на всякий случай напялила свитер, больше похожий на бронежилет с рукавами. Апофеозом превращения сногсшибательной секс-бомбочки в омерзительную особь, стала новая раскраска лица, делавшая певицу похожей на неопохмелившегося вурдалака. Да и на сцену она выбралась как-то скособочено, в страхе перед кошмарной публикой.
При ее появлении зрители, как по команде, отвернулись от сцены и налегли на огненную воду. Певица заученным движением ухватила микрофон. Конечно, все ее пение было натуральной «липой», точнее «фанерой». Она сама по-другому не умела, а если бы и умела — местный ансамбль не знал ни одного такта из ее репертуара. Завсегдатаи «Астории» предпочитали совсем другие мелодии.
Грянул разбитной мотивчик. Поначалу певица вела себя скромно, даже чопорно, словно молодая леди на приеме у английской королевы. Но продолжительная подготовка сказала свое веское слово. Уже на третьей песне певица стала выделывать те коленца, которым обучили на суровых репетициях. Она кружилась, подпрыгивала, хлопала в ладоши и даже пробовала изобразить канкан, но проклятая хламида не позволяла. Певица превратилась в марионетку, а в роли кукловода, дергающего за веревочки, выступали песни, которые она столько раз исполняла на сцене, повторяя при этом одни и те же стандартные движения.
Вскоре публика, время от времени бросавшая взгляды на странное действо, почувствовала жуткую дисгармонию между формой и содержанием, сексуальными телодвижениями, требующими обнаженной плоти, и монашеским одеянием певицы. Какое-то время зрители осмысливали увиденное.