Говен же, в противоположность. своему суровому учителю, воплощает более сложный и, вместе с тем, человечный идеал писателя — соединение воинской отваги с мыслью, мечтой и великодушием. «Это был мыслитель, философ, молодой мудрец», — характеризует он Говена. Симурдэн и Говен творили одно и то же дело — бились бок о бок в великой революционной битве. Однако их позиции, а главное, понимание республики будущего были различны. «В свете близкой уже победы обрисовывались две формы республики: республика террора и республика милосердия, одна стремилась победить суровостью, другая кротостью» (11, 229). Симурдэн считает, что нельзя обойтись без первой, ибо у революции есть страшный враг — старый мир — и она должна быть безжалостна к нему, как хирург безжалостен к гангрене, которую надо оперировать твердой рукой. «Придет время, когда в революции увидят оправдание террора», — говорит он. «Смотрите, как бы терpop не стал позором революции» (11, 229), — отвечает ему Говен.
Противоположные позиции Симурдэна и Говена резко (вталкиваются автором после поступка маркиза де Ланте-рака, который, бежав из осажденной республиканцами башни Тург, внезапно возвращается обратно, услышав нечеловеческий вопль матери, чтобы спасти ее детей, запертых в горящей башне. После этого он вынужден сдаться в плен, прямо в руки суровому Симурдэну, зная, что его ждет смерть. Неожиданный поступок Лантенака, Совершенно неправдоподобный с точки зрения реалистической эстетики, — понадобился романтику Гюго для того, чтобы еще раз провозгласить свой любимый тезис, будто подлинной человечностью можно победить самую жестокую бесчеловечность: «Как удалось сразить этого колосса злобы и ненависти? — говорит он о Лантенаке. — С каким Оружием вышли против него? с пушкой, с ружьями? Нет, — с колыбелью» (11, 345).
Но тогда начинается цепная реакция добра, которая идет от Лантенака к Говену, как некогда в «Отверженных» — от епископа Мириэля к Жану Вальжану, а от Вальжана к Жаверу. В главе «Говен размышляет» писатель, как и в «Отверженных», развертывает драматическую битву добра со злом, на этот раз в душе Говена. Раздумывая о самоотверженном поступке Лантенака, который пожертвовал жизнью ради спасения чужих детей, Говен не может согласиться с его казнью. «Такая награда за героизм! Ответить на акт великодушия актом варварства! Так извратить революцию! Так умалить республику!» (11, 347), — думает Говен, представляющий себе законы революции в широкой гуманистической перспектива и забывающий о сегодняшних — непосредственных — ее задачах.
В конце концов Говен решает этот внутренний спор в пользу Лантенака, полагая, что он «вернулся в лоно человечества». Но в противоположность тому полному преображению, которое произошло под влиянием епископа ж душе Жана Вальжана, пережившего целую очистительную бурю и ставшего в результате глубоко нравственным человеком, Лантенак, спасший крестьянских детей под влиянием внезапного, импульсивного движения, остается такой же аморальной личностью и заклятым врагом революции, каким он был ранее. Он продолжает с яростью отстаивать старый строи и привилегии своего сословия, презрительно говоря о «смердах» и о «мерзостях» революции. Очутившись на свободе, он снова возглавит кровопролитную войну против республики — и, следовательно, поступок Говена, который его освободил, никак не может быть оправдан с точки зрения реальных задач революции и родины. Речь Говена, которую он произносит перед революционным трибуналом, показывает, что он сам это осознал и сам вынес себе смертный приговор: «…одно заслонило от меня другое; один добрый поступок, совершенный на моих глазах, скрыл от меня сотни поступков злодейских; этот старик, эти дети, — они встали между мной и моим долгом. Я забыл сожженные деревни, вытоптанные нивы, зверски приконченных пленников; добитых раненых, расстрелянных женщин, я забыл о Франции, которую предали Англии, я дал свободу палачу родины. Я виновен» (11, 369).
Так Гюго воплощает в своем романе объективно существующее противоречие между гуманной целью и вынужденной жестокостью революции. Противоречие между благородным великодушием ее бойцов и жестокой необходимостью ограждать революцию от ее смертельных врагов. Второй раз, почти в одной и той же ситуации — ситуации Тельмарша, укрывшего Лантенака от республиканцев, и затем Говена, выпустившего его на волю, — абстрактное милосердие, без учета его конкретных последствий, решительно осуждается писателем.