Написала записку в те несколько слов и скрылась с Никитой в неизвестном направлении.
- Какая-то ерунда получается, вобше. Кошмарная ерунда! – жаловался Витя. - Я, вобше, детский писатель, я не могу всесоюзный розыск объявлять: от детского писателя сбежала жена с ребенком! Помогите найти! Ерунда, абсолютная ерунда!
И пил по-прежнему. В ТЮЗе в это время с успехом шел спектакль из трех одноактных пьесок по Витиным рассказам. Он их не видел, не любил в театр ходить. Но я его уговорила. При условии, что он будет трезвым. Он и был трезвым. Оглядел меня придирчивым взглядом, сказал: «Ты, вобше, как-то неважно выглядишь, какая-то постарелость в тебе».
Хорошо, что у меня не было задачи ему нравиться. А все-таки неприятно. Театр его удивил. Он не ожидал! Не мог себе представить! Разволновался, растрогался, разнервничался. И уговорил меня после спектакля пойти в «Поплавок» на набережной. Сидим, разговариваем, о чем-то заспорили. Вдруг он говорит:
- Вобше, ты потрясающая женщина! Совершенно потрясающий человек: тебе слово скажешь, ты десять в ответ! Тебе слово – ты десять в ответ! А с Людкой жить невозможно: ей в морду дашь – она молчит. Ей еще раз в морду дашь – она молчит! Ребенок уже плачет, орет, так ты скажи хоть слово! Молчит! Еще раз дашь – все равно молчит!
,P>Однажды мне довелось ехать с ними в одной машине от Коктебеля до Симферополя. Перед нашим отъездом кто-то из писательских жен подарил Люде на прощание розу. Алую, на длинном стебле. Держа розу за стебель, Люда поднесла её к носу и больше не оторвалась от неё. Витя сел на переднем сиденье, рядом с шофером, мы с Людой устроились сзади – она ни на секунду не изменила положения ни розы, ни носа. Мы уже отъехали от Коктебеля на порядочное расстояние, когда Витя вспомнил, что свои новые туфли он закинул под кровать. И тут же выяснилось, что под кроватью Люда не смотрела. Туфли забыты. И это было её последнее слово. До Симферополя мы ехали еще около часа, и всё это время Витя непрерывно долдонил одно и тоже:
- Вобще, поразительная вещь: я пьяный могу что-нибудь потерять, но ты-то трэзвая собиралась! Значит, ты трэзвая можешь терять всё, что угодно, и даже мои абсолютно новые туфли! Нет, ты мне объясни, каким образом абсолютно трэзвый человек может оставить черт знает где, абсолютно новые туфли мужа! Нет, ты мне все-таки объясни...
Никаких объяснений не следовало: она не дрогнула, не разомкнула губ, ни на секунду не оторвала носа от розы. До самого Симферополя. Рейсы у нас разные были, но, думаю, они так и до Ленинграда долетели – он, долбая её одним и тем же, она не отрываясь от благоуханного цветка.
Самым глупым образом я всё пыталась вести с ним душеспасительные беседы, вернуть его на путь праведный. Ничего, разумеется, у меня не получалось, но однажды я все-таки достала его, и он сказал:
- Я пью потому, что хочу пить! И считаю это единственно разумным занятием! Поняла!? Когда я обнаружил, что стал зависеть от сигареты – сажусь за стол и не могу писать, не закурив - я немедленно бросил курить. Если бы я хотел бросить пить – я бы бросил. Но в том-то всё дело, что я хочу пить. Я просто обязан пить! Потому что я писатель. Если я не буду пить, я буду думать. А я не должен думать! Мне сорок лет, я написал совершенно гениальные книги, но сколько можно писать о детях и для подростков?
А я не должен думать. Даже задумываться. Меня вызывали в КГБ. Я им сказал: отвяжитесь! У меня чемодан рассказов – вы его не найдете, будете ко мне приставать, передам все на Запад. Вобше, поступлю с вами, как Гитлер! Отвязались. Но ты посмотри, где я живу! Как я живу? Ты посмотри, на что я должен смотрэть каждый день из окна своей квартиры? О чем я при этом должен думать?...
Из окна квартиры на Звездном бульваре увидеть можно было только всё вопиющее убожество нашей жизни. Сейчас эти районы называют «спальными», ну и пусть бы так, но эта нескончаемая грязь, хляби земные, которые надо было преодолеть, что бы достигнуть своего спального места. Тоска нечеловеческая катилась на тебя из окон, волчьим взвоем отзывались эти необозримые пространства полного запустения, где ни кустика, ни деревца, а только никогда непросыхаемые огромные лужи, по которым проложены полусгнившие доски, но переходя по ним, не приведи Господь оступиться – по колено изгадишься в вязкой глинистой жиже.
- Вобще, недавно такой случай был: японка приехала, мой издатель. Сама переводит и издает мои книги. Мне позвонили из гостиницы «Октябрьской», говорят, она хочет меня видеть. Я так немножко был, еще не совсем выпивший. Взял такси, у неё номер люкс, две огромных комнаты. Полно народу. Но я так гениально схватил её за руку, не слова не говоря, потащил за собой, сунул в такси и привез к себе. Когда мы из такси вышли – она в туфельках – тут же эти лужи, вобше не возможно пройти. Я до самой парадной должен был нести её на руках. Но я уже её так до самых дверей донес, лифт не стал вызывать, открыл дверь и тут же в передней трахнул. Она только один раз сказала: «Не надо!» А потом всё, уже ничего не говорила. Теперь письмо прислала. Ты посмотри, я как-то не могу понять. Что она хотела этим сказать? Видишь: «Все было так хорошо, так прекрасно, жаль только, что слишком быстро!» Ты как думаешь, что, вобше, она имеет ввиду?
Когда-то, прежде чем принять и полюбить его таким, каков он был, мне понадобилось прочесть и полюбить все написанное им. Теперь, вдруг так явственно услышав его голос, эти никогда не забывшиеся слова, интонацию только ему одному присущую, я вновь потянулась к стоящей на полке книге, раскрыла её и уже не могла оторваться...
«… А лучше я напишу картину, где будет все: углы и круги, петухи и курицы, галстуки и башмаки, вилки и ложки, люди и кошки, банки и дудки, гномы и раки, сардельки и веники, мандарины и носки, лестницы и полотенца, дома и кашалоты, колбасы и верблюды, дороги и столбы, консервы и рубашки, стаканы и бутылки, бумага и перчатки, шкафы и барабаны, игрушки и часы, корзины и весы, вино и помидоры, веревки и шпроты, картошка и одеяла, кактусы и собаки, палтусы и макаки, книги и чемоданы, балконы и барьеры, заборы и интерьеры; белье, повешенное на веревке; мяч, запущенный в стекло; двери, раскрытые настежь; дом, покосившейся набок; сова, сидящая на дереве; ворона, каркающая с утра до вечера; шашлык, шипящий на шампурах; московский режиссер с катавасией; ведро дырявое, из которого льется вода и уходит в песок; Штора, гад, сбегает от меня, массажист забирает у отца все деньги, лифт подымается на второй этаж с опозданием, сиреневые кусты и деревья, Рудольф Инкович с арфой на спине протискивается....
Гениально! Гениально! Гениально!»*
Через какое-то время объявилась Люда. С обветренным лицом, мозолями на ладонях и вконец исхудавшим Никитой. Соседка, единственно знавшая, куда Люда скрылась, завербовавшись на стройку, сообщила ей, что Витя, как пил, так и пьет. И она вернулась.
- Как ты думаешь, где она была? – спрашивал Витя и с гордостью сам отвечал:
В городе Фрязино! КВН, вобше, какой-то устроила! По телевизору, как не включишь: «Команда города Фрязина! Команда города Фрязино!» Форменный КВН получается!Она вернулась, что бы никогда больше с ним не расставаться. До конца пройти рядом с ним его мучительный путь.
2004 Экванак