Это остановило прогресс в ее работе на некоторое время. Потому что понимание ее истинного положения стало для нее громом среди ясного неба. Неудивительно поэтому, что как бы я не старался поднять ее дух, отель Лютеция был для нее синонимом «Луизитании», которая затонула в Атлантике во время Первой Мировой войны.
И уже переполненная беспокойством о своих планах на школу, на содержание студии, маленькой квартирки в Ницце и поддержании ежедневных расходов в Париже, она была проинформирована, что если сумма в 10000 франков не будет выплачена, ее дом в Нёйи будет продан с аукциона. Эта сумма представляла из себя несколько закладных и множество налогов и доходов судебных приставов, выросших из 3000 франков, которые Изадора заняла в 1922 году. У нее было пять дней, за которые нужно было собрать деньги. Не зная, к кому обратиться за помощью, она сделала заявление через прессу. Парижские газеты вышли с длинными колонками, объясняющими затруднительное положение Изадоры. Ко всеобщему удивлению, художники и скульпторы пожертвовали ей свои работы. Актеры и актрисы, представители мюзик-холла и несколько студентов художественных ВУЗов щедро пожертвовали то, что могли. И так, хотя бы временно, сохранили единственную собственность Изадоры, которую она могла назвать своей. Из-за самой большой трагедии в своей жизни – потери детей, которая случилась, когда она жила в этом доме, Изадора годами пыталась продать его. Но собственность была отдана под аренду владельцу мыльной и парфюмерной мануфактуры, который имел долгосрочный договор. Также вскорости можно было ожидать судебный иск, изначально поданный предыдущим арендатором в дополнение к закладным. Все это уменьшало рыночную стоимость собственности до доли ее реальной цены.
Вдохновленные призывом Изадоры «верные друзья» организовали комитет, целью которого было предотвращение продажи дома и сбор средств для постройки студий артистов в виде пристроек к дому, средства от сдачи в аренду которых могли бы покрыть расходы на школу Изадоры. Комитет давал прекрасное оправдание постоянным встречам, на которых его члены женского пола и «мальчики» обменивались последними слухами о своих уважаемых кланах вместо обсуждения практических аспектов их проекта. В дополнение к напиткам, бутербродам, «О, моя дорогая» и «О, мой дорогой», чтение поэзии было почти обязательной частью вечернего представления. Изадора не была приглашена на все собрания, только на те, которые были признаны важными.
Так как отчеты по бизнесу Изадоры были далеки от удовлетворительных для ее адвоката, месье Поль-Бонкура, которого комитет держал на расстоянии, он попросил меня сопроводить Изадору на одно из таких собраний. Так как он хотел знать, как 60000 франков, собранных после призыва Изадоры к прессе, были потрачены наряду с тем, что происходило с остальными деньгами, поступившими уже после в виде пожертвований.
Так, как если бы это было спланировано, конкретно именно этот вечер был насыщен представлениями артистически взбудораженных дам. Жоржета ЛеБлан, жена Мориса Матерлинка были выбранными звездами по программе. Стихотворение, которое она должна была читать, было последним, написанным ее любовницей. ЛеБлан умоляла долго компанию, чтобы ее выступление согласились представить.
Действительно неудачно, что ни Изадора, ни я не могли вспомнить этот стих, кроме близости к песне Белетиз Пьера Луи, который описывал голову молодой женщины, направленную на таз ее возлюбленной. «И твои ноги, как Триумфальная арка» - это был пылкий протест, который Изадора и я извлекли из того вечера. Действительно, мы оставили атмосферу афродизиака, как Изадора назвала ее. Когда мы вышли, Изадора глубоко вдохнула вечерний воздух, подбросила вверх свою серую войлочную шляпу и драматично провозгласила: «И твои ноги, как триумфальная арка!». Потом, смеясь, добавила: «Я бы хотела услышать, что Поль-Бонкур сказал бы об этом? Ведь он хотел, чтобы мы узнали о деньгах, которые были потрачены?».
До последних дней ее жизни, как бы ни была она расстроена, мне было достаточно вспомнить это предложение из стиха, чтобы заставить Изадору улыбнуться. И хотя бы на миг забыть мысль, которая печалила ее. Но в то же самое время я чувствовал, что на уме у нее было нечто большее, чем потрясение от «реализма» стиха. И действительно, мое подозрение не было притянуто за уши.