Танечка встала. Анна Григорьевна смущенно глядела все еще с улыбкой Тане в лицо. И вдруг платком, что держала в руках, стала обмахивать Танину юбку на коленках и смеялась маленьким смешком - почти счастливым.
- А за вашей квартирой следят. Имей в виду,- сказала Таня, когда Санька подавал ей кофточку.
- Имею, - сказал Санька. Таня стояла у дверей боком к Саньке, глядела внимательно в глаза, сторожко, с думой. Протягивала медленно руку.
- Ну, будь... - порывисто сказала Таня, сильно притянула Саньку за руку, прямо в губы крепко, с порывом, поцеловала, закрыв глаза. Повернулась и вмиг толкнула дверь, захлопнула.
Был уже второй час ночи. Виктор сидел перед своим письменным столом, подпер виски руками и глядел на белый лист - как? Как его писать? - и Виктор отхлебнул из стакана холодного чаю.
- Так-с! - сказал Вавич, выпрямился, достал папироску. Курил, хмурился для мысли. Лист смирно лежал на красном клякспапире.
"Знать бы, поедет она к нашим или не поедет? - думал Виктор про Груню. - Нарасскажет там с три короба".
- Да ну, черт! - сказал вслух Вавич и схватил перо.
"Милая и дорогая мамаша, - быстро писал Виктор, - я так занят сейчас, прямо по горло дел и всяких оказий, что даже не знаю, поедет ли Груня к вам. Может быть, поедет, а может быть, не поедет".
Вавич наклонился совсем над бумагой. - И действительно - черт его знает? А эта: вам тут не в отдельном - сволочь! - кабинете! А тот обрадовался и ну водку хлестать. Дорвался. При всех говорит. Дурак, что пошел! - и Виктор стукнул по столу и свалил пепел на лист. Мерзость какая еще, - сдувал Виктор пепел, - все равно сволочь, и теперь начнут все под бока садить и тогда... - и представилось, что снова в Московский перевели, а там уже покажут... А вот к черту!
"Я думаю, что к черту, - написал крепко Виктор, и брызнуло перо, - со всей этой службой и не только что на почту, а мне никакой чести не надо, я могу конторщиком на товарной станции, мне все равно на какой труд божий. И тебя бы посмотреть, как это чудо с тобой такое, прямо понять не могу, и с Грунечкой тогда очень просто, что все ладно будет. Она в сомнении каком-то сейчас, даже непонятно. А евреи некоторые бывают, я даже сам видел, прямо как русские, и даже не обижаются, сами говорят - я жид, и смеются. Бывают славные. И крестятся некоторые, так что совсем как русские, и даже своих жидов ругают. И с Тайкой это все, может быть, даже к лучшему. Я приеду и решим. Поищем должность".
Виктор положил перо, чтоб передохнуть. И представлялось, как приедет, и мама на ногах, и потом старик вдруг видит в штатском... Да, потом по городу - в чуйке какой-нибудь... и все знают, что был квартальным. Выгнали, скажут. Чем больше уверять, больше смеху. А как она тогда-то, с бомбой когда: сумасшедший, что ты делаешь! Бежала, небось, за мной. Надо сделать, сделать что-нибудь, - и Виктор заерзал на кресле и сжал рукой подлокотник. Поймать какого-нибудь, самого отчаянного. Все бегут за углы, а Вавич, вот, пожалуйте! Прет и никаких. Тот пулей ляп! - промах, а тут цап его за шиворот, раз! и об землю, как щенка, - и потрескивал под рукой подлокотник. Ах, ох! - нет-с, ни ах, ни ох - а к черту-с!
- Сумасшедший!
- Ладно-с, знаем вас, сударыня-с. Баста! Пожалуйте-ка того: ухожу. Куда? К чертям-с. - И Виктор злыми глазами обводил комнату.
- Медаль дадим.
- Благодарствуйте! - и Виктор поклонился - совершенно пронзительно.
Полицмейстер к себе на квартиру: Да что вы? Почему? И эта, конечно, тут, смотрит собачьими глазами.
- Поговоримте.
- Мы не в отдельном кабинете, о чем говорить-с, сударыня-с? Виктор долго глядел в штору, и Варвара Андреевна плакала виновато, просительно. И головкой этак вперед.
- Надо было раньше думать! - громко сказал Виктор.
Тускло глянуло письмо со стола. Будто не он писал. Порвать? Виктор сгреб в кулак верх листа. Пустил. Расправил. Кинул в ящик стола. И быстро стал раздеваться.
Вот оно
САНЬКА в бачках, в пенсне с черной тесьмой, в черной, в шикарной черной шляпе, в штатском элегантном пальто сразу почувствовал, что он уже не он, не Санька, и что в этом надо, неутомимо теперь уж надо делать то, для чего это все. Как вот если б в солдатах и сразу одели бы в форму. И Саньке казалось, что он в чем-то сидит, вроде кареты или ящика, и смотрит оттуда из окошечка, как из бойницы. Санька даже другим, совсем незнакомым голосом позвал извозчика. А холодок внутри как встал, так и держался крепко в одном месте, и теперь надо в этом проехать этот путь и лишь бы скорей кончилось. Он будто ехал с ледяной горы и уж оттолкнулся, и начался разгон, и шибче, шибче летит, и уж теперь не удержать, и уж только держись крепче и жди. "На крайний случай застрелюсь", - и Санька рукой потрогал карман: тяжело и твердо лежал браунинг. Серьезно. Нахмурившись.
Чемодан был небольшой, кожаный, заграничный. И Санька совсем будто и не был тут - кто-то другой за него, вот этот, с заграничными манерами, и даже говорит как-то в нос. Сам без него, без Саньки, спрашивает:
- Проводник! Место номер одиннадцать. Это где же?
И в этом человеке в холодке где-то замер Санька и ждал, что будет с этим человеком - в пенсне, в замшевых серых перчатках.
Прошелся по коридору вагона. Осталось пять минут до отхода. Санькины часы у этого человека, как украл точно. Рядом в купе - офицер. Штабс-капитан... Пехотный. И сердце туго стукнуло. Несколько раз всего, и опять что-то прижало под ложечкой, будто корсет. Тормозной кран сразу увидел, вот он, с красным наконечником. С папироской прошел на площадку другой. И пломбочка на шпагатике. Он третий в своем купе. Две дамы, одна с ребенком. Девочка лет шести. Девочка уселась, уютится, одевает мишку плюшевого, что-то приговаривает и взглядывает по-картиночному кокетливо на молодого человека в пенсне.
Три звонка. Вот они ударили - внутри стукнули, никогда так звука не слышал - как удар изнутри. Знал уж, не слышал, что поезд свистнул. Тронулся. Санька совсем сжался там внутри, сощурил глаза и замер. А тот, другой человек остался будто совсем пустым и один.
Пошел на площадку. Офицер курил в проходе. С площадки еще раз взглянул: да, стоит. Через десять с половиной минут мостик - осталось восемь с половиной. Фонари реяли в окне, и что за места - как чужие. Поезд шел полным ходом. Надо переложить браунинг из брюк в пальто. Осталось - и на часах, как и в уме, - ровно столько же, будто в голове часы, и стрелка стукает секунды в черепе. У молодого человека дыхание стало, и в тот же миг:
Гуррах! гуррах! - мостик.
И рука дернула ручку крана и не чуяла, как рвался шпагат. Зашумело, завизжало под низом. Осаживало поезд. Надо в коридор. Офицер шагает к той площадке. Выскакивают из купе.
- Что такое? Что?
Уж много народу в коридоре. Надо к офицеру. Фу, дыхания мало. Ну, все равно, все взволнованы, дама в дверях купе, девочку схватила за руки. Почему-то все к той площадке - проводник вон проталкивается к этой, где кран. Успеть можно. И уж на площадке и уж быстро, молнией, рука толкнула ручку крана на место, стоя, как была. Уже толпа на площадке. Трудно выбиться туда, к офицеру. Поезд стоит, кажется.
- Господа? Пропустите, не толпитесь в тамбуре, - и проводник с фонарем над головами тискается к дверям.
И вдруг окрик, резкий, оттуда, снаружи, из темноты. И все равно слышен за говором и через дверь - командный:
- Не выходить никому. Стрелять будем. За сопротивление взорвем поезд!
И сразу все смолкли на площадке. И слышны крики за дверью, там на воле голоса: