- Да ведь все равно, - и хозяйка глядела, подняв брови.
- Вам, конечно, все равно. Всем все равно! - крикнул Башкин Убирайтесь! - Он порвал сложенную газету, швырнул вслед хозяйке.
В шесть часов утра Марья Софроновна постучала в дверь. Потом приоткрыла Башкина не было. И постель не смята.
- Не потому! Не потому! - говорил Алешка - А ведь главное. И Санька не расслышал, что главное-то так треснул рядом в лузу бильярдный шар. Три бильярда работали, толпа "мазунов" охала, вскрикивала над каждым шаром, и звенела улица через открытое окно - из одного болота в другое! - слышал Санька.
Алешка пристукнул по столику, по мрамору пивной кружкой.
- Да не торопи! - Алешка совсем налег на маленький столик, Санька вытянулся, повернул ухо. - Ведь спокойствие и мирное житие - это значит кого-нибудь подмяли и он уж не пыхтит, а мирно покряхтывает.
И опять выкрики и щелк забили Алешкины слова.
- ...в рассрочку... веревку на себе натянут с пломбой, с гербом... сами себя боятся... Что? что? Санька ничего не говорил.
- Муравейник, что ли, идеал? Песен там не поют. Катилина в муравейнике! - крикнул Алешка - А остальное судороги страха поют же про разбойника - и рот прикрыл и за карман свой ухватился.
Алешка постучал пустой кружкой.
- Получайте! Пошли - Но официант не шел - и я это насквозь вижу, говорил Алешка в стол - Все разгорожено невидимым этим страхом, - и Алешка делил ладонью столик, - а дух этот из века идет вспыхивает, и у всякого тайком за забором сердце ахнет, вспыхнет на миг.
"О Занд, твой век уже на плахе, но добродетели святой..." Можно дожить в фуражке с кокардой... и без кокарды...
- А Занд кто был? Занд, Занд, я спрашиваю.
- Не знаю. Все хотел у Брокгауза... А это пламя поверх всего. - И Алешка глянул на Саньку, и вдруг собралось все лицо в глаза, и никогда Санька не видел на Алешке этих глаз - совсем вплотную к сердцу и насквозь всего. - "Началось, началось у него, - думал Санька, - сам все придвинул к себе без страха. Не как я. Я все жду, что раскроется что-то. Как вот любовь находит" - и Санька смотрел Алешке в глаза, хоть растаял уж взгляд.
- Ты чего так смотришь? Кошу немного... Это он давил мне глаза... еще лучше стал видеть. - Алешка отвернулся. - Ну, получите же!
Дверь в бильярдную хлопнула, табачный дым метнулся к окну.
- Человек! - крикнул Алешка.
- Не спешите.
Санька дернулся на этот ровный голос.
Кнэк снял шляпу и без шляпы пожимал руки Саньке, Алешке.
- Я передал! - сказал Санька, стоя, и чуть покраснел.
- Очень благодарен, - и Кнэк слегка шаркнул и надел шляпу на точный блестящий пробор.
- Садитесь, садитесь!
- Нет, мне надо. Серьезно. - Санька чувствовал, что совсем покраснел. Он выдернул часы. - Правда, опоздал. - И стал протискиваться к дверям.
Веселый воздух обхватил Саньку на улице, и солнце вспышками освещало людей, и блестела мокрая панель, и мальчишки с листками по мостовой наперегонки, и вон все хватают, наспех платят.
- Экстренное приложенье! - звонкой нотой пел мальчишка.
Санька совал пятак и уж видел крупные буквы:
ДЕРЗКОЕ ОГРАБЛЕНИЕ АЗОВСКО-ДОНСКОГО БАНКА".
И потом жирно цифра - 175 тысяч.
Санька сложил листок, страшно было читать тут, поблизости бильярдной. Санька шел, и дыхание сбивалось, и слышал сзади, сбоку: "и никого, вообразите, не поймали..." "Прожгли автогеном. Прямо американцы!" - и не мог понять: радость бьется в голосах? И все чудился за спиной этот второй этаж, и в дыму у бильярдов сидят вот эти люди. И слушают, как все говорят. Наверно, сейчас в бильярдной все читают. Санька запрятал листок в карман. Дома он заперся у себя в комнате и пять раз, задыхаясь, прочел "Экстренное приложение".
За обедом отец сказал:
- Да! Несомненно, не жулики. Это бесспорно. Потом поглядел на Саньку, на Анну Григорьевну, выпрямился на стуле:
- Теперь вот вопрос: мне! - и Тиктин ударил гулко горстью в грудь. Мне - стрелять или не стрелять?
Анна Григорьевна смотрела во все глаза на мужа.
- Да-да! Вот явятся ко мне в банк, в масках - руки вверх! У меня револьвер на конторке. Да-да! - почти крикнул Андрей Степанович. - Это распоряжение, всем выдали! Так вот - в кого я стреляю? Может быть, в такого же вот, как он, - и Андрей Степанович, весь красный, ткнул через стол рукой на Саньку и держал так секунду.
- Да, во всяком случае... - начала Анна Григорьевна.
- Нет, нет, нет! - затряс головой Андрей Степанович. - Тут абсолютно ничего знать нельзя, - и он наклонился к тарелке. - Абсолютно!.. абсолютно! - притаптывал голосом Тиктин, хотя никто не возражал. - Абсолютно!
Наденька шла, запыхавшись, по мосткам, соскочила для скорости, чтоб не мешали встречные, спотыкалась, не чуяла, как устали, как сбиваются ноги. Вот сейчас, сейчас - дома ли только. Ох, коли б дома.
- Филя, Филенька! - шептала Надя. - И пусть пьяный, пусть какой угодно, ругательный пусть, приду и сразу обойму, обойму со всей силы, - и подымались, дергались локти под шалью. - Как говорил-то: один, говорил, пойду от себя прямо к грузчикам, пусть убьют, буду говорить. - И вспоминался, как стоял боком, и голову зло завернул, и кулаком по стулу, по спинке, по ребру, больно. - Филенька! - дохнула на ходу Надя. Она от калитки перебежала двор. Дверь была не заперта. Коридор упористо заслоняла Аннушка.
- Явилася! - шепотом выцедила Аннушка. Никогда с Наденькой не говорила. - Сгубила и явилася!
У Нади колом стало дыхание и глаза похолодели. Стояла, глядела на Аннушку. Аннушка покачивала головой, руки под фартуком.
- Ступай, полюбуйся-ка! - и Аннушка отступила к кухне.
Наденька не помнила; будто одним шагом пролетела коридор. Толкнула дверь. Какой-то непонятный человек, приземистый, серый, поднимался тихо со стула, голова в плечи, и смотрит - нацеливается, - Наденька раскрытыми глазами глядела на него миг, как на Филиппа - в кого он обратился? - и вдруг дернулась назад.
- Э! Стойте, стойте! Куда? Мадамочка! Надя рванулась в коридор. На месте Аннушки темной тушей стоял городовой.
Наденька прислонилась к стене, закрыла лицо руками.
Попахивает
БЫЛ день рождения Варвары Андреевны. Виктор в двенадцать часов позвонил у дверей. Горничная взяла визитную карточку, а Виктор стоял в прихожей, прижимал к шинели укутанную в бумаги корзинку цветов - за три дня заказал в цветочном магазине.
"Выйдет? Не выйдет?" - гадал, прислушивался Виктор.
Горничная вернулась.
- Поставьте сюда, - и указала на столик в гостиной.
Виктор на цыпочках шагнул и осторожно поставил корзинку. Старался пограциознее, а может быть, смотрит тайком. Любит это.
- Просили вечером, в девять, - сказала горничная, когда Виктор, нахмуренный, брал фуражку. Горничная как-то глазами на пол шмыгнула, и будто вроде улыбочки у подлюги. А потом набралась деревянности и прямо в лицо: - К чаю просили, - и взялась за дверь.
"Наверно, уж дошло что-нибудь", - думал Виктор, и ступеньки и ковер красный злыми глядели, проклятые.
- А я вовсе не приду, - говорил сердито Виктор и хоть не хлопнул, а со всей силы придавил за собой дверь.
"Нафискалил, прохвост", - думал про Сеньковского.
А в участке сразу насунулся Грачек, за плечо, за рукав отволок молча к окну, глухо спросил:
- Тиктину Надежду знаешь? В лицо опознаешь? - и глядит поверх головы и в сторону и скулами шевелит.
- Опознаю.
- Она тебя видела?
- Да.
Грачек мотнул шинелью на повороте.
"Да ведь это старуха, старуху Тиктину я знаю, Надежды-то не было, что ж я?" - хватился Виктор, но Грачек уж завернул в коридоре туда, в свой кабинет. Неловко бежать сзади, как мальчик, "дяденька, соврал, соврал я, похвастал", - а черт с ней! - Виктор плюнул в пол, хотел скинуть, повесить шинель - из коридора Сеньковский и уж издали тревожно, спешно рукой зовет. Виктор надуто шел - фискал, сволочь!