- Дурак ты! - сердито заговорил Егор.
- Чего дурак? Знаешь, что возле канатного? - Филипп строго глянул на Егора.
- Каким ты, дура, расплюям листки отдал? А?
- А что? - Филипп брови поднял, чуть не стал.
- Иди, иди, - бубнил Егор. - Что? А вот и что! Провалили они листки, все девять сотен. Вот что!
- Да ну? - Филипп глядел в землю.
- Теперь и нукай! Понукай вот. Запхали в трактире в машину, на шестерку понадеялись, он их и засыпал. Я ж тебе, дураку, говорил: не можешь, не берися. А он: я! я! Вот и я!
- Так давай я враз другие двину. Давай! Я возьмуся, так я...
- Я! Я! - передразнил Егор и сплюнул в сердцах.
"Сейчас приду, притащу гектограф, да мы с Надей как двинем", - и Филиппу представлялось, как они с Надей орудуют, как листки так и летят из-под валька, и вот не девятьсот, а полторы тысячи - на! получай нынче к вечеру, вот в самый нос кину. "Она уж как-нибудь по-особенному" - и Филиппу захотелось, чтоб дать Наде себя показать - ух! - огонь.
- Придешь вот нынче, - Егор огляделся, - на то же место, только чуть поближе к стрельбищу - вот придешь и всем скажешь: вот это я и есть дурак.
- Да ну тебя! - вдруг озлился Филипп. Он круто повернул и зашагал назад, толкаясь, сбивая прохожих. Он дернул вниз кепку, поймал губой ус и зажал зубами.
"Перерваться, сдохнуть, а чтоб было к вечеру, и вот - пожалуйте-с - полторы тысячи", - Филипп видел уж, как Егор кивает на него головой, а все комитетчики глядят и зло и учитель-но... подумаешь, сами-то лучше.
А Филипп тут, не говоря ни слова, пачку - пожалуйте. И вот тут сказать: "Вот на всякую бабью грызню время волынить, так, вижу, тут мастера..." - и еще тут что-нибудь, поумней - у Нади спрошу.
Филипп чуть не сшиб с ног гимназиста, завернул за угол, и ноги сбавили шаг: вся улица стояла. Люди липли к домам. Две дамы неловкой рысью простучали мимо Филиппа. И вдруг вся улица двинулась назад, попятились все, будто дернули под ними мостовую. Вот скорей, скорей. Ближние еще шагали, завернув назад головы, а от дальнего угла бежали, и все скорей и скорей, и молчание - оно все сильней и выше завивалось в улице, и вдруг вывернули из-за угла казаки. Они рысью шли и по мостовой и по тротуару - пять человек. Филипп стоял и глядел - люди толкали его на бегу, тискались в ворота домов. На пол-улице казаки остановились. Один потряс в воздухе нагайку. Лицо было красное, и он смеялся. Потом мотнул головой вбок, и все повернули, поехали шагом вниз по улице. Двое стали на мостовой, другие поскакали за угол.
- Чего стал! Проходи! - Филипп глянул назад, но городовой уж рванул его за плечо, повернул, толкнул в спину. - Проходи, говорят тебе, стерва!
Филипп двинул назад, и городовые один за другим спешили, стукали на ходу голенищем по шашке.
- А ну, назад!
Филипп прижался к стене, он терся плечом о фасад, скорей и скорей разминуться с городовыми.
Услыхал два коротких свистка сзади. Скосил через плечо глаз - фу, не ему: околоточный останавливал городовых, они цепью перегородили улицу, шагах в пяти позади Филиппа. Филипп шел теперь обходом к себе, в Слободку - улица пустая - ух, не вторая ли цепь там впереди.
Филипп наддал, шел во весь дух, но вдруг улица, вся улица позади городовых зачернела народом, загомонила воробьиным частым чоканьем. Филиппу приходилось тереться в густоте.
Какая-то старуха в платочке совалась, искала выхода меж людей, уцепилась за хлястик Филипповой тужурки.
- Уж прости, прости, сынок, из каши этой чертовой вытащи. Стопчут, кони какие-то... Побесились.
Филипп досадовал, не сбавлял ходу, старуха спотыкалась, бодала в спину, но не пускала Филипповой тужурки.
- Куда несет-то их леший! - отплевывалась от прохожих старуха. - Господи! - выкрикивала она в спину Филиппу. - А на Слободке-то, у круглого-то базару! Сунулась я, дура, страсть!
Старуха уж бросила Филиппов хлястик, она ковыляла рядком за рукавом Филиппа, боялась отстать.
- С ума прямо повыскакивали - конку на бок... конку, я говорю, с рельсов, и каменья... прямо мостовую... ей-богу... роють... прямо... копають.
Филипп придержал шаги, наклонился.
- И что?
Старуха совсем запыхалась.
- А я... а я на другой базар... а куда же, сынок? Солдаты там.
Филиппа подхватил испуг, и не стало ни тела, ни ног, одна голова неслась по улице, и глаза проворно и точно мерили, где верней пройти. "Какой это черт затеял? Спровокатили, что ли, народ? Само завелось?" А глаза вели влево за угол - вон уж улица не та, и лавки закрыты, и народу не видать, и эта, черт, нацелилась улица, дальше!
Трещит по мостовой извозчик. Ух, нахлестывает порожняком - вскачь дует. Лево, в улицу. Вон у ворот стоят - ничего, будто спокойно, семечки лущат. Филипп сбавил шаг: на углу, у ларька, чернел городовой. "Теперь уж прямо надо на городового" - и Филипп деловым шагом прошел мимо ларька. Городовой поворачивался ему вслед. И Филипп чувствовал в спине его глаза.