Диковинно было Ване наблюдать за женщинами, за Асей, он косился на Марка Семеновича, тот стоял возле окна, освещенный ярким светом, опустив голову и сцепив руки. Ася совсем не была похожа на него, она была выше, стройнее и нежнее, словно горная лань, о которых Ваня читал у Лермонтова.
На обратной дороге Марк Семенович сказал:
- На тебя теперь, Виктория Васильевна, вся надежда наша, Викторией тебя родители назвали, по-латински, Победа.
- А по-нашему, Вера, - добавила Матрена Захаровна, - выходит в одном имени: Вера в Победу.
Еще через неделю Ваня прибежал домой среди дня, с охапкой вещей и сапогами, пометался по комнате, со страху завалил все имущество за занавеску, отделяющую его кровать. Уселся на лавку, вскочил, пересел на другую, решая, как поступить, как сообщить...
В этот момент вошла Елизавета Степановна.
- Ты чего с работы ушел? Не нужон? Щи будешь?
- Буду, мама, - отозвался он, - тут такое дело...
Мать сходу стала искать глазами Матрену Захаровну, половешка о тарелку стукнулась особо громко. Она обреченно посмотрела на сына.
- Я ухожу на фронт. Комсомольский призыв. Вот, - он вытянул из-за занавески сапог, - Выдали.
Елизавета Степановна начала приседать, но передумала, подошла к сыну, обхватила его голову и прижала к груди, судорожно заговорив:
- Отец, батя-то, уходя, что велел: детей беречь. А как же ты?
Она осеклась, учуяв шевеление на полке, руки ее крупно задрожали, бессильно разжавшись.
- Сказали, еды брать на десять дней. Сваргань, ладно. Рюкзак у меня имеется. Пойду одеваться.
- Как? - мать, словно обиженный ребенок выпрямила шею, - Когда это?
- Два часа дали на прощание с родителями.
Сапоги были невероятно велики, шинель Ваня тоже примерил, обвернулся ею два раза. Шинель он сложил в трубу, как в кинотеатре видал, в фильме про Ленина. Сапоги тоже перекинул через плечо, пошел в сандалиях: подмышками по буханке хлеба, за плечами банки с вареньем, пироги, сало, яблоки и кусок копченого мяса. Сверху помидоры и огурцы. Пару консервных банок прикупил в магазине, когда спускался на улицу Радио, к Асе.
Мать и бабка, обе ослепшие от неудержимых слез по дитю, которого отдавали на войну, махали ему вслед. Вскоре, когда он скрылся за кустом ольшанника, мать вспорхнула в дом и стала собираться, побежала наперерез в военкомат, еще раз окинуть взором ненаглядного сына.
Ася и Вика сидели на высоких ступенях крыльца. Обсуждали положение на фронте. Ася вдруг смолкла, отшатнулась от чего-то, отмахнулась, ахнула.
- Ну, Ванюша, как я тебе завидую, - кричала через минуту Вика. восхищенно оглаживая братову гимнастерку, - Успеешь повоевать, а мы, клуни, вот пока соберемся, война кончится. Ну, ничего, скоро уже.
- Куда тебе, малява, сиди мать сторожи. Бабку на кого кинете, коли все разбежитесь.
Он целовал сестру в висок, не отрываясь взглядом от Аси, та стояла в сторонке, прислонившись к углу верандочки, дышала в кулачок. Так и не сказала ни слова, когда он подошел проститься.
- А то айда со мной! - полушутя предложил он, - До сборного пункта, там много наших портовых, и братва из вашей школы.
Ася наглухо замолкла, оттого, что много слов хотела сказать, а первого подобрать не могла. Да и не верила, что он не засмеется, не махнет рукою: "Глупости".
Ваня вжал нижнюю губу, хлопнул белыми ресницами, попросил воды и сам бросился в дом. Ася побежала за ним, послышался звук упавшей кружки.
Вика в это время уже собирала разложенные на ступеньках альбомы с репродукциями, решив при первом же удобном случае последовать за братом.
"Вот бы только узнать, как это делается", - говорила она себе, заходя в прихожую, где стояли припав друг к другу Ася и брат.
Война пришла в Ходжок
Всю эту осень, зиму и следующее лето Ходжок жил в ожидании беды. Люди по-прежнему собирались у мигафона, под старым вновь темно-бурым дубом, но война, как хищная кошка залезая когтями в нору, выцарапала из семей ходжокцев все мужское население, да и женщины, теперь трудившиеся за ушедших мужей, все реже выходили днем на развилку.
Это лето выдалось дождливое. Ваня писал за себя и за отца, что сначала их привезли в город Горький, что потом они вышли живыми из Смоленской битвы, что теснят врага в верховьях Дона, того самого Дона, который течет к ним в дорогие сердцу степные края. Велел сестре ходить на речку и искать в волнах бутыль с записочкой от братца, может, доплывет. Передавал приветы Каменским.
С регулярностью раз в неделю поселок бомбили, глухие далекие звуки разрывов все чаще стеной окружали их тихое селение, все резче, все явственнее, но жизнь все равно побеждала: как ни клевали фашистские самолеты этот большой человеческий муравейник, а он восстанавливался и по протоптанным дорогам снова ползли колонны и проходили обозы с раненными и эвакуированными в глубь страны, на юг, на восток.
Теперь у Каменских жила семья из Ленинграда - приехали зимой - глава семьи, высокий пожилой человек с седой бородкой, в очках с тонкими металлическими ободками, в длинном заластившемся сюртуке, Павел Павлович Никодимов, говорили, был известным в своей области хирургом, светилой! Он работал вместе с Марком Семеновичем в больнице, ставшей теперь именоваться госпиталем. С Павлом Павловичем приехала его дочь с ребенком, внучке его было годиков пять, когда он держал ее на руках, она казалась совсем малюткой, здоров был светила.
Он рассказывал по вечерам, за чаепитием, про Ленинград, про блокаду и своих предков, жена Павла Павловича той зимой умерла от истощения, он обнаружил ее в подворотне уже окоченевшую, но понес, поволок тело домой на шестой этаж. Только когда дочь накричала на него, он отдал ей мертвую жену, позволил вывезти на кладбище.
Вике не верилось про истощение: Никодимов был пузат, живот у него был длинный выпуклый, сливающийся с грудью. Дочь его была женщиной энергичной, деятельной, в первые же дни устроилась на станции в буфет, она громко говорила, всегда всех перебивала и не стеснялась в выражениях. Вике она не нравилась, но Павел Павлович просил у всех снисходительного к ней отношения: