Барбара не выдержала и треснула дочь по спине.
- Ты забываешься. Какая ты стала жестокая, Элизабет. Сколько в тебе грязи намешано.
- Оставь ее, мама, разве она виновата, что грязи в этом мире хватило и на нее. А про Гретту... Можешь успокоиться, она приличная девушка.
- Очень приличная, - буркнула Элиза, - Солдатню вонючую толпами принимает.
- Эльза! - крикнула Барбара и вдруг осеклась, - Что тебе известно?
- Я ходила к Петерсам на днях, позавчера, видела, как они шли по бульвару в направлении дома, и прежде, и прежде. И как ты, Жак, путаешься с такой ... порядочной.
Барбара молчала. Жаку тоже нечего было сказать. Гретта принимала немецких солдат в открытую, и он ничего не мог сделать, она примагничивала его все больше и больше, он верил ей, как дурак. Вот и вчера она заставила его просидеть до часу, а потом элементарно выставила его. Эти парни уже начали говорить по-фламандски! Один из них все время играл на губной гармошке, да так трогательно, что и Жаку нравилось. Другой, попроще и пониже ростом, Фридрих, со щетиной на щеках, все время желал общаться с Греттой, при этом не переставая лапал Катарину. Он тискал ее одной рукой, а Гретту то и дело спрашивал: где ее родители? как ее шляпки? боится ли она немцев? Рассказывал про фюрера и своего командира, который брал Нормандию и Норвегию.
Жак долго молчал, пережевывая пустой лапшовый суп, вспоминая, что уходил он совсем пьяным, впервые позволив себе опьянеть от пива.
- Это просто приятели, - задумчиво сказал он, не замечая, как мать сотрясается от негодования.
- Такие вот приятели истязают сейчас в застенках твоего отца, - с трудом выговорила мать, - Или я, или она. Выбирай.
- И правильно, мама. Нужно ему помочь, если он сам бесхарактерный.
Возникла пауза. Все трое перестали есть, словно обед был лишь предлогом для того, чтобы решить жизненно важный вопрос.
Жак судорожно обдумывал, что ему ответить, как и что сделать, чтобы его не лишали возможности любить, любить девушку, посланную ему судьбой, девушку, взявшую его в плен своей лаской и веселым нравом, своей беззащитностью и сумасшествинкой. Да, она своевольная. Она может разговориться с любым лавочником, может свести знакомство с любым чинушей, если ей надо пробить какой-нибудь вопрос. Но он не верил, не верил, что она равняет его с другими. Его-то она любит.
- Господи, девочки, - вдруг выпалил он отчаянно, - Отец в тюрьме, вас только двое, неужели вы не боитесь и меня потерять?
Он вдруг вспомнил о трудовом наборе в Германию, как о выходе, как о единственной возможности сбежать от тяжелых проблем, материнского давления и взбалмошной кокетки, которую на свое несчастье он полюбил.
Мать и сестра ошарашенно смотрели на него.
- Так ты эту выбираешь?
- А если нет, если вообще - вообще - вы не боитесь меня потерять? Ну, нет меня, нет, представьте!
- Да, мама! - Элиза вдруг вспомнила что-то, обернулась к матери, словно и не было его в комнате, - Я ведь что в аптеку-то ходила. Аптекарь согласен взять меня в курьеры. Я буду развозить лекарства его больным клиентам. Наценка на лекарства и чаевые - мои. Так что, если мужчины думают, что без них мы не обойдемся, то они очень ошибаются.
Жак вскочил и выбежал из квартиры. Ему казалось, что он сделал выбор. Но и с Греттой еще предстоит разбираться и разбираться. Он и не заметил, что в ущелье улицы стеной льется сильнейший вечерний ливень. Катарина вылезла в окошко, она была настолько глупа, что даже не понимала его презрения.
- Не ходите без зонта, господин Смейтс. А что-то Гретта не высовывается, пора, пора ее будить. Да и батюшку вашего не видно.
- Так тебя не было утром на месте?
- Я проснулась в своей каморке в половине первого. Вы не помните, как я до нее добралась?
- Вы ушли еще до моего ухода. На Фридриха обиделись, - нехотя ответил он, приготовившись к прыжку в воду.
Он промок до нитки, пока перебегал улицу.
Гретта выскочила из дверей, как кошка, бросилась ему на грудь, вцепилась коготками в его рубашку. Всю ее трясло, она никак не хотела сдвинуться с места и зайти в квартиру. Переведя взгляд от ее волос туда, в комнату, он вдруг увидел, что за столом сидят немцы. Альберт и Фридрих. Точнее не сидят, а лежат ничком на своих тарелках, спят.
- Они что, с вечера не уходили?
- С ночи.
- Да у тебя зуб на зуб не попадает.
Он заметил, что она со вчерашнего вечера не переодевалась.
- Их скоро будут искать, - сказала она, позволив ввести себя в квартиру, - Помоги мне.
Она не плакала, она даже была очень собранна, только очень бледна и сосредоточена, без маски опломба, без кокетства. Она была похожа на обремененную большой семьей женщину, у которой еще очень много работы.
Жаку показалось, что немцы мертвы. И он вдруг даже представил, что находиться в одной комнате с двумя мертвецами. А он еще никогда не видел мертвецов. В разбомленные кварталы посторонних горожан не пускали, а из его родствеников или близких еще, слава богу, никто не умирал. Ему стало не по себе. Сразу космос возник во всей своей холодности и бесконечности: потеряться можно.
- Ну, знаешь, буди их и выпроваживай. Нам нужно остаться на едине. Я хочу сказать тебе кое-что.
Она молчала, потом отстранилась от Жака и внимательно посмотрела на него. Он почуял неладное.
- А почему ты не уложила их на тахте?
- Я сделала это. Помоги мне.
- Что, что ты сделала?!
Жак медленно подходил к столу, уже зная, что тела бездыханны, но боясь, что немцы встанут и, словно зомбированные, пойдут на него. Первое, что пришло ему в голову, это желание спасти Гретту.
- Что ты наделала! Чудовище! Ты ненормальная, ты понимаешь? Ты погубила все! Кто тебе позволил вершить суд за Бога? Порошки! Ведь тебя все видели! Катарина! Она скажет, что ...
- Они убили девять ни в чем не повинных людей! - твердо выговорила она. - Я убью столько же и никто меня не остановит. Вот тебя дожидалась. Я уезжаю. Вот чемодан. Собран. Еду к себе в деревню. Меня не найдут, а ты приедешь ко мне. Я там присмотрела один дом, он прода...
- Гретта! Ты убила этих людей!
- Ненавижу! - она бросилась на него и занесла над ним кулаки.
Жаку пришлось снова прижать ее к себе и держать, пока она не успокоится. Он почувствовал всем своим телом ее близость, ее твердую грудь, ее бедра и живот, застывшие на высоте какого-то бесконечного вздоха.