- Они нас поработят? - спросила дочь, выбросив в воздух пару капелек слюны из-за металлической пластины на зубах, когда самолеты пролетели, Скоро?
- Не сегодня - завтра, - буркнул штандартенфюрер, - Не суйся не в свое дело. Тем более, что это не русские, ты что, не знаешь, что там - Англия.
- Что ты собираешься делать, Франц? - обеспокоенно спросила жена, - Ты о нас подумал?
- И эта туда же? Да вам-то чего боятся? Как жили, так и... Слышал бы меня фюрер! Один такой разговор - расстрел. И я сам...
Он еще хотел сказать, что сам бы расстрелял любого солдата, услышав такие речи, но в дверь постучали.
- Штандартефюрер! Срочное сообщение!
Поппер взял бумагу и отошел в глубь холла, читая.
- Подождите меня, - обеспокоенно сказал Поппер и закрыл за водителем дверь, - Эмма, кажется, началось. Ты давай ... жди меня...
Он оглядел комнату, поцеловал дочь в маленький выпукулый лоб и ушел.
Эмма Поппер начала вытаскивать из гардероба и с антресолей давно собранные чемоданы, проговаривая себе под нос:
- Как же, сидим и ждем, когда ты о нас вспомнишь. Придут русские, им объяснять будем, что мы тут ждем папочку, который достреливает ваших цыплят в своем "Птичьем гнезде".
Франца Поппера вызвали к коменданту Торгау на совещание. Оттуда он не поехал ни в лагерь, ни домой. Вместе с другими офицерами, его назначили сопровождать документацию и боеприпасы в направлении Берлина, без права попрощаться с родными. Да он и не вспомнил о том, что у него есть родные.
В тот день они тоже побоялись подойти к воротам лагеря. Прямо перед ними, там, где заканчивался бордюрный камень, обрамляющий площадь перед административным зданием, виднелись в земле небольшие черные кружки, отсвечивающие на солнце.
Кто-то первым принес весть о том, что лагерь заминирован и девушки даже выйти из барака боялись, не то, что пойти на площадку.
Вика тоже боялась. Татьяна была одной из тех смельчаков, которые приносили им странные ни на что не похожие вести.
- Никого! Вышки пустые, в соседнем лагере - тишина, может, их увели там всех, но наши-то где?
- Кто?
- Ну, эти - Хофке, охрана на вышках, вообще - все? Фай, ты не знаешь?
Фаина не знала, как не знал никто из них, что вот уже четвертые сутки идут бои с той стороны Торгау, и не просто взрывы бухали за семью горами и семью лесами, а это самая реальная Советская армия прорывалась с боями к Эльбе, вытесяняя противника к линии второго фронта.
Четверо суток не прекращались далекие бомбежки, взрывы и близкие трели автоматов. Казалось, что где-то на ферме Ротвиль идет перестрелка, но высыпать на территорию лагеря и сунуться под перекрестный огонь никому не приходило в голову. Они не знали куда идти и как это делать без команды! Они просыпались в пять часов утра и умывались, потом кто-то шел в столовую, а кто-то и того боялся делать, подавленно всматриваясь в лесные заросли за оградой: им казалось, что кто-то смотрит оттуда на них исследовательским ненавидящим взглядом, ждет, когда они совершат свою первую ошибку, чтобы растерзать их, придумав им самое жестокое наказание, самую жестокую смерть.
Потом они сидели на нарах и молча слушали ухание орудий, лай минометов и рев танков. Иногда наступала тишина, и девушки прислушивались, не возвращаются ли их хозяева.
Марта Ауфенштарг отправила ночную сиделку из комнаты и та не знала, куда ей податься. Молоденькая девушка не поняла, как надолго ей разрешено отлучится, но переспрашивать не решилась: у фрау Марты был вид умалишенной.
Как только сиделка вышла, ребенок сморщил личико и заскрипел: совершенно осознанная обида читалась на этом крохотном личике.
- Что ты? Что ты плачешь? - говорила Марта, - Тебе-то что плакать? Пойдем к папе, он отхлопает тебя по попке!
Марта наклонилась к детской кроватке и подняла младенца вместе с пеленками, одеялом и простынкой.
- Пойдем, папа нас зовет к себе.
Марта прошла по пустому вестибюлю - никого уже не было в хозяйской части дома - заскрипели ступеньки наверх под ее ногами.
- Осторожненько, - говорила она сама себе, оступаясь и путаясь в свисавшей детской простынке.
Сиделка, которую наняли караулить детей по ночам, слышала из кухни, как Марта попросила у мужа разрешения войти в его кабинет.
Молодой Герберт Ауфенштарг, увидев жену, бросился расставлять стулья и узкую, обитую кожей, скамейку, согнав с нее троих детей. Страший - Клаус был уже взрослым мальчиком, ему иполнилось шесть лет. Он бросился помогать отцу. Марта внесла ребенка и положила на диван, рядом с думкой. Потом она оглянулась на то, что там делает Герберт, и, взяв думку в руки, села на то место, где она лежала, едва не придавив голову младенца. Холодно отодвинув сына от себя, она отогнала младшую девочку от дивана и снова стала вертеть в руке думочку, пока муж не повелел детям сесть на скамью.
- Зачем все это? - спросил Клаус, тряхнув соломенной челкой.
- Мы с мамой уезжаем, нам надо с вами проститься. Завтра мы уже не увидимся. Ты отпустила слуг?
- Еще вечером, сразу после ужина.
- А мы? - перебил Клаус.
- А вам надлежит... - он не смог продолжить фразу.
- Зачем все это, - повторила Марта вопрос сына.
Герберт взорвался криком, впервые в жизни:
- Ты думаешь я знаю, что надо делать, когда... когда... уезжаешь?
Младенец заорал немощным, визгливым криком, открывая рот и выворачивая свои тонюсенькие слюнявые губки.
Герберт поцеловал детей и сам повел их в спальни, распологавшиеся в правом крыле второго этажа.
Марта осталась в кабинете, оцепенелая после вопля мужа. Все звенело в ушах ее, она держала в коготках думочку, словно прикрываясь ею от чего-то, потом медленно, не глядя, положила ее рядом с собой, и крик младенца захлебнулся.
Воля Господа
Так прошло трое суток.
Однажды в середине дня они услышали шум подъезжающей машины. К воротам лагеря подъехал большой черный "Студебеккер", и Татьяна, заметившая его первой, ворвалась в барак с криком: "Вернулись".
Девушки не сдвинулись с места. Они приплавились к своим нарам и ужас расправы охватил их.
- Одна газовая атака, и хлопот с нами уже никаких!
Так говорили те, кто постарше.