И Азури ковылял медленно, в ритме телеги, как скованный великан в колонне осужденных, без права двигаться размашистым шагом, как он к тому привык, и лицо сидящей перед ним Азизы было подобно жалким руинам дома, который некогда был прекрасен. Были дни, когда этот мрачный, морщинистый рот нашептывал такое, ради чего стоило жить. Эти вялые складки жира были упругими и источали божественные ароматы индийских духов. Его брат Йегуда никогда к нему не ревновал, потому что его эти вещи не волновали. Так, во всяком случае, ему, Азури, казалось. А вот Азури летними ночами терзали клыки ревности. Противомоскитные сетки касаются друг друга, и небо — в россыпи звезд. Он и она, навеки пропавшие друг для друга в этом океане под одной крышей. И близость испепеляет. Соседняя сетка задрожала, и нельзя знать, то ли это порыв налетевшего ветра, то ли вопль разверзшейся, как рана, плоти. Тогда-то он и научился кричать: «Наджия! Наджия!» — отомстить Азизе, смутить брата. А потом положит, бывало, руки под голову и глядит в небо.
Через три дня Виктория не могла в себя прийти от счастья. С Альбером на руках она стояла на пороге собственной новой комнаты на втором этаже, и полной грудью вдыхала пьянящий воздух.
— Это дождь, первый дождь! Понюхай его, — шепнула она малышу, страдающему от летнего зноя.
Был уже час ночи. В свете ламп над входами в комнаты дождь был как тончайшие нити, сеющиеся с темноты небес и исчезающие во мраке двора. Влажной от дождя рукой она провела по личику малыша, и он зажмурился и скривил губки, будто взвешивал, стоит ли заплакать, и она не могла удержаться и стала смеяться и этому дождю, и ароматному ветру, и этой милой комнате с ее белоснежным потолком в лепных цветах, и прижала личико Альбера к своему плечу, и прикусила себе язык — не укусить его. С трудом удержалась, чтобы не куснуть зубами его тельце.
— Больше жарищи не будет, лето кончилось! — сообщила она ему, ликуя, хотя сама ненавидела дождь и холод.
А он и правда оживал лишь тогда, когда легкая ночная прохлада разливалась по натянутым на крыше противомоскитным сеткам и солнечный жар немного убывал. В начале лета, в первый же суховей, когда люди радовались хорошему урожаю арбузов и ватаги мальчишек бежали к реке нырять, головка Альбера склонилась, как увядшая веточка; а вот Альбер-Джия радовался свободе от пеленок и бегал голышом на самом солнцепеке. Ее мать на нее набросилась — сынок-то у нее на руках безжизненный какой-то. Это в наказание за смерть Сюзанны. Дочку убила стужа, а сына прикончит жара. Его губки касались ее сосков, но сосать не было сил. Ручки опустились, глазки закрылись. Сперва, не видя никакой связи между его состоянием и тяжелым зноем, она сбегала с ним к мудрому Джури Читиату, и он написал несколько строчек на клочке бумаге и велел ей окунуть этот клочок в воду и покапать Альберу в рот. Его состояние ухудшилось. И тогда странная Клариса открыла ей глаза.
— Мальчик страдает от жары. У меня такой же брат. Он может в град плясать голышом, а как начнут финики на деревьях созревать, становится вялым, как тряпка.
— И что же мне делать?
— Надень на него влажную рубашонку.
— Он маленький. Простудится.
— Да говорю ж я тебе! Такие типы могут во льду спать.
Виктория обиделась. Ее Альбера обзывают «таким типом»!
— И как же вы растили твоего брата?
— Мама хватала его, бежала в Абу-Суфьян и там его клали под козу и доили ее прямо ему в лицо. И он оживал.
Даже не надев абайю, Виктория кинулась на маленький скотный двор, расположенный на краю квартала Абу-Суфьян, раздела Альбера догола, и все его тельце обмылось жирными молочными струйками. Кожа его засияла и стала гладкой, как шелк, и губки его раздвинулись, и, хотя он уже стал сосать, Виктория плакала, а вокруг блеяли козы и чихали козлы.