— Тогда решай, — сказала Мирьям, — кто кем играет.
— Я не знаю. Я же говорю, может, она его околдовала.
— Флора, мы с Викторией знаем его со дня, когда родились. На него никакое колдовство не действует.
— Чего ж он тогда бегает к этой желтой скорпионихе?
— Ты перед этим говорила, что это она к нему бегает.
— Не своди меня с ума, Мирьям!
— Да ты уже многие годы сумасшедшая.
Гостья разрыдалась:
— Рафаэль, он моя болезнь.
Мирьям расхохоталась:
— Да, он чума, которой все, да простит мне Господь, не прочь заразиться.
Виктория бросила взгляд на свою кузину — значит, она все еще так сильно его любит?
Лицо Флоры немножко расслабилось. Хорошо поговорить с сестрами, которые на твоей стороне.
— Ну а ты, — обратилась она к Виктории, — тебе-то сказать нечего?
— Как я понимаю, ты тоже каждый день в лавку бегаешь. — Голос прозвучал хрипло и неприятно для уха.
— Эта шлюшка меня убивает! Виктория, Рафаэль тебе рассказал, что мамаша послала Элиаса подальше и сбежала к Нуне, в Израиль?
Виктория невозмутимо глядела на нее.
— Она продала все имущество и оставила сынку только его часть в лавке. Сейчас вон сидит вдалеке и смеется над этой троицей. Больной, прямо конченый человек. Он боится остаться один и счастлив, что Рафаэль стал членом его семьи.
— Неужели он туда ходит? — спросила Мирьям с нескрываемым жаром.
— Очень даже часто, после того как закроет лавку. И больной прекрасно знает, чем эта парочка там занимается, когда они скрываются с его глаз. Он боится встать и в темноте рыскать по комнатам. Время от времени кричит, и один из них отвечает, что скоро к нему подойдет. Например, два дня назад…
— Флора, — перебила ее Мирьям, — откуда тебе-то все известно? Ты что, там живешь?
— Наима сама мне рассказывает. Она ведь еще малявка. Мать и сестра не хотят с ней знаться. А она уже беременная, как я уже говорила. Ну вот мы и подружились, мы с ней. Она умирает рассказать, а я — послушать. Она пригласила меня приходить, когда мне только захочется. Показала огромную кровать в боковой комнате. Эта дрянь так рада, что может рассказывать все подробности. Слушай и лопайся от зависти! Ведь догадывается же, змеюшка маленькая.
— О чем это она догадывается? — заулыбалась Мирьям.
— О моей болезни, о той самой чуме, про которую ты говорила. — И обе расхохотались.
Виктории не терпелось, чтобы они от нее отвязались. Больше всего боялась Рафаэля, своего мужа, который для них был мужчиной, разжигающим их воображение.
Что она ему скажет? А как не сказать?
Тайна, которая жгла ее душу шестьдесят шесть лет, так никогда ему и не открылась.
Ночью хлынул проливной дождь, и она поднялась помочь сыну опустить жалюзи и закрыть окна в своей шикарной квартире в Рамат-Гане. Она думала про холмик из красноватого песка, на который возложены венки цветов. Несколько часов назад стояла там под легким дождиком, и мозг ее все еще не сознавал, что это все, что от него осталось. Ведь так боялся дождя, так ненавидел холод. И вот лежит снаружи, на холоде, в темную грозовую ночь с молниями и громами. А она в тепле, в своем доме. Сыновья и дочери с семьями разъехались на ночь по домам. Только Альбер будет спать у нее всю неделю. Им обоим полегчало после шума и гомона многочисленного семейства, вернувшегося с кладбища. Альбер уже седой, высокий и худой. Он весь в отца, взял вон книгу, чтобы побыть в тишине после этой изнурительной суматохи. Он был привязан к отцу больше сестер и братьев, и пустота утраты еще не переросла в живую скорбь в его сердце.
— Приготовлю тебе чайку, — прошептала она.
Ему хотелось остаться одному. И хотелось кофе. Но он откликнулся на сдавленный голос матери, которой предстоит стать одинокой старухой после восьмидесяти лет младенческих криков, и воплей подростков, и ощутимого присутствия мужа, который и брал и давал. Подумав, он решил, что не стоит предлагать ей помощь на кухне, хоть и сломала у газовой плиты четыре спички. Пусть продолжает заботиться, как делала это для его старого отца, чтобы вдруг не ощутила сегодня, в этой внезапно наступившей тишине, как ей не хватает этих маленьких хлопот — приготовить ему чай на ночь. Она сидела напротив него, когда он прихлебывал свой горячий чай, чересчур сладкий, чересчур крепкий…
В тот день он вернулся уже после того, как на улице зажглись фонари, на несколько часов позже, чем возвращаются все торговцы лавок. Глаза за стеклами очков выглядели усталыми. И от него пахло горячкой, и сексом, и чужим потом. Многие месяцы спустя узнала из его собственных уст, что они бросили больного и спустились в подвал, продолжать ссору. Рафаэль требовал от нее, чтобы избавилась от зародыша, но она быстро заткнула ему рот…