— Сними с веревки платья бедняжки, — приказал он, — раздай беднякам! Отдай мне, и я брошу их в реку.
Слезы снова полились из глаз, и внезапно поднялась новая волна ненависти к брату. Чуть не выдала его в беспощадные руки отца и мужа. Из души рвался крик: я хочу, чтобы он глядел на ее одежки, пока не сдохнет! Но вместо этого рявкнула:
— Почему я? Что я такого сделала?
— А я что такого сделал? Восемнадцать детей родила твоя мать, и кого мне оставил Господь Бог? Если бы я стал развешивать одежки тех, кто ушел, все бы пространство заполнилось веревками. А что с теми, кто у меня остался, кроме тебя, Виктория? Да простит меня Бог, да простит… Они не стоят ни… — И он развел руками и замолчал.
Нисан избегал ее, прошныривая через затененные уголки дома. Он убегал в мастерскую еще до Рафаэля и возвращался позже отца. Его мать уже начисто забыла про его преступление. Виктория слышала, как обитатели Двора хвалят переродившегося Нисана, такого прилежного, тихого и молчаливого. Многие годы ее брат не сможет посмотреть ей в глаза. Он умер в семьдесят один год за прилавком на базаре Кармель в Тель-Авиве, где спокойно сидел, вдыхая запахи петрушки и зеленого лука, и до этого часа понятия не имел, что страдает болезнью сердца. После смерти он оставил сереньких детей и внуков, чьих имен не помнил.
Мирьям заткнула сплетникам рты. «Моя двоюродная сестра, — так она сказала, — имеет право предаваться скорби, сколько ей потребуется». Клемантина иногда ночевала у нее в тяжелые для Виктории дни. Сейчас Мирьям варила для Виктории и ухаживала за ее детьми и вместе с Салимой и Лейлой окутывала Викторию коконом нежнейшей заботы. А сама Виктория была ей благодарна за то, что в отличие от других она отказалась осуждать Рафаэля. Даже и в скорби Виктория не прощала лицемерия. У мужчин все шло от зависти к нему, у женщин — к ней.
А помогла ей прийти в себя не кто иная, как Флора. Как-то раз, когда Виктория, вдыхая запах углей в утюге, гладила платья девочки, та, как всегда, в буре чувств ворвалась во Двор. Она перевернула стол, и они схватились в драке, и платья в их руках порвались в клочки.
— Сумасшедшая, дура психованная! — орала Флора — волосы встрепаны, пудра размазалась по щекам, золотой зуб сверкает во рту, и шелковая абайя валяется у ног, как черная лужа. — Кого ты поразишь своим идиотским трауром?
Виктория, тяжело дыша, поглядела на стиснутые в пальцах клочки одежды Клемантины и упала на плетеный стул. А Флора встала над ней, будто пробившись сквозь дрожащее марево тяжелого суховея, и подала ей чашку воды:
— Пей.
С каким-то детским послушанием Виктория выпила воду, а Флора вынула из сумки серебряную табакерку, сунула в зубы сигарету, как это делают мужчины, и закурила. Глаза сгрудившихся в сторонке женщин чуть не вылезли из орбит. Впервые в жизни они видели женщину ее возраста, которая курит в открытую. Флора закинула ногу на ногу и умелым жестом стряхнула пепел на пол, возле стула.
— Я принесу тебе зеркало, чтобы ты посмотрела на свою физиономию. Старый хромоногий шкаф радует сердце больше, чем ты. Я оттуда. Она сейчас устраивает обед в честь жениха своей сестры. Ничтожество, а ума у нее больше, чем у нас у всех. Одним мизинцем обкрутит и тебя, и твоего мужа. Сестра хохочет и не видит, что и ее женишок уже пялит на нее глаза.
Виктория, некуда деться, слушала.
— Да пусть они все подавятся. Мне-то что за дело?
— Ты уже почти была вдовой. Думаешь, быть разведенкой лучше? У вдовы, может, и есть какой-то шанс, но у разведенки? Недостача во всем, и у детей холодные босые ноги. Пошлешь Альбера, когда ему будет десять лет, ломать себе спину, чтобы тебя кормил. Если ты решила быть брошеной женой, то не надо было так его растить. У него от пощечин все зубы вылетят. Тяжким потом будет прислуживать господам. Придется сломить его дух, чтобы научился приносить в дом жалкие гроши. Арак, стаканчик за стаканчиком, и вот уже твой муж в лапах у этой хитрюги.