У Мирьям все в голове смешалось. Оттолкнув брата, возбужденно накинувшегося на своего двоюродного, она осмелилась дотронуться до руки, через которую было перекинуто пальто, и, дав себе волю, сказать: «Рафаэль…»
Тойя, которая увидела Рафаэля впервые в жизни, выпрямилась, по-детски откинув плечи, и сунула в рот большой палец.
Двор, он как джунгли, в нем все зарастает мигом, и раны, и преступления. Злоба на отца и сына, бросивших детей подыхать с голоду, сменилась криками радости по поводу того, что они целы и невредимы и снова дома. Радовались все, кроме Наджии. Выйдя из застекленной комнаты, она крикнула младшим детям немедленно подняться к ней наверх, потом вздернула свой острый подбородок, с отвращением поджала губы и громко сплюнула:
— Тьфу на вас, тьфу!
Рафаэль презрительно на нее взглянул, его отец снисходительно улыбнулся, будто встретил на дороге сумасшедшую, а Виктория сбежала к кухонным очагам.
Процессия исчезла в подвале, а вскоре усталый Элиягу вышел и, выгнав во Двор всех, включая и собственную жену и детей, растянулся на своей лежанке. Эзра пригласил Рафаэля к себе в комнату — отдохнуть после долгой поездки, и Рафаэль охотно согласился. И Мирьям тоже ринулась вверх по лестнице, следом за ними.
Тойя же, прислонясь к косяку двери, по-старушечьи постучала ногтем большого пальца по зубам и сказала:
— Красивый распутник, этот ваш Рафаэль, в точности как о нем говорят.
И слова эти в устах маленькой девочки прозвучали так дико и непристойно, что Виктории захотелось заткнуть уши. Восторженная Мирьям, вся расфуфыренная, влетела в кухню, держа в руках две фарфоровые тарелки, какие ставят на стол для субботней трапезы.
— Он просто кожа да кости. Хлеб и сухие финики — вот все, чем он питался десять дней, пока шел по пустыне домой.
Виктория без слов сняла с кастрюль крышки, указала также и на докрасна зажаренную рыбу.
— Просто даже не знаю, — сияла Мирьям. — Выбери ему сама.
Виктория положила на тарелку красного риса с изюмом, а сверху без всякого стеснения упали две куриные ножки. Во вторую тарелку она положила несколько кусков рыбы. Было обидно, что не она подаст ему угощение, и больно оттого, что это Мирьям благодарит ее от его имени.
И тут на кастрюли упала тень Наджии.
— Ах ты дрянь, для кого это ты так расстаралась? — крикнула она дочери и, повернувшись к Мирьям, приказала: — А ну, клади назад! Такая же воровка, как и мать!
Мирьям, поставив тарелки одну над другой, вжала их в лунку между грудями, уже гораздо более спелыми, чем у Виктории, и свободной рукой стала защищать еду. На втором этаже пронзительно орал оставленный на холоде младенец.
— А ну, отдавай! — Наджия придвинулась к Мирьям, ближе к ее груди, от которой шел пар с тарелок.
Крепкие зубы Мирьям (которым за долгие годы жизни предстояло перемолоть горы еды, пока она не распухла, как надувная лодка, оставаясь при этом все той же добродушной и улыбчивой Мирьям) сейчас, во мраке кухни, оскалились, изготовясь впиться в теткин почерневший палец. А у Наджии сквозь тесные зубы слова сыпались, будто мерзкие червяки:
— Та вонючая шлюха все соки из него высосала, и он, мерзавец, приполз из ее грязного логова, как пес шелудивый, весь запаршивевший и обоссанный, и любую бабу готов глазами сожрать, а вы тут как тут — мчитесь с мокрыми штанами ему прислуживать! — И яростно пнула горшок с кубэ, так что по всей кухне запорхали шипящие искры.
Тойя поцокала языком, выражая восхищение ораторским искусством своей невестки. Наджия постояла, поморгала, уставясь на малышку, и вдруг вцепилась ей ногтями в ухо. Та взвыла, а Мирьям, защищающая свои тарелки, изготовилась боднуть тетку головой, оттеснить ее из кухни. Чтобы спасти горшки от материнского буйства, Виктория отступила назад. Такое случалось не раз — приготовленное угощение летело в грязь, и отцовским гостям доставался лишь хлеб с сыром. Тогда отец тащил ее мать волоком к желобу с водой и, заткнув ей рот огромной ладонью, дубасил кулаком по голове.
Мирьям с Наджией, сверкая глазами, стояли друг против друга, и тут на крик в кухню влетел Дагур. Тойя, осторожно потрогав ухо, проверила палец.
— Крови нету! — успокоил ее супруг, а самому так жалко ее стало, когда увидел на мочке царапину. — Ну ты и свинья! — крикнул он сестре. — Ухо девочке поранила!
— Девочка! — пыхнула на него злобой Наджия. — Еще скажи, что ночью ее пеленаешь и утром бутылочку с молоком в рот суешь. Бедняжка девочка!