— Господи помилуй! Если верхний этаж рухнет, он всех, кто в яме, похоронит!
Глаза Йегуды выкатились от ужаса, и Азури, испугавшись за него, тихо шепнул:
— Хватит тебе, Азиза! Ты надрываешь ему сердце. Нигде ничего не рухнет. Этот дом выдерживал бури и пострашней. Вернусь-ка я под одеяло. И может, стоит смочить горло капелькой чаю.
В глазах Наджии вспыхнула надежда наконец-то утолить жажду.
Дикий грохот сотряс дом, и Азиза, схватив руку Азури, вцепилась в нее:
— Что это?
Сердце Виктории пришло в смятение. Несмотря на чудовищный грохот, она не могла оторвать взгляда от этой картины: тело Азизы, будто поглотившее руку ее отца. В жизни своей она не видела, чтобы женщина так к нему прилипала! Один из подростков вышел во Двор и вернулся потрясенный.
— Что ты там увидел? — спросил Азури и высвободил свою руку из ее захвата. — Что случилось?
Парнишка махнул рукой в сторону улицы. Михаль поняла, что он онемел от страха.
— Говори, мальчик! — строго приказала она.
Но Азури уже был во дворе. Сидящие в аксадре разглядели в тусклом свете лампы, сквозь песчаную дымку, что он стоит внизу и потрясенно смотрит вверх. Через минуту и Дагур смело вышел и, встав рядом с ним, всплеснул руками и воскликнул:
— Пальма Абдаллы Нуну переломилась об нашу крышу.
— Значит, и крыша упадет! — вскричала Азиза. — Азури, яма! Мужчины, там, внизу…
Ее сын Эзра, у которого уже вырос первый пушок на лице, тоже недавно присоединился к тем военнообязанным, что скрывались в яме.
— Это плохой знак! — вставила Наджия размеренным тоном, не реагируя на завывания бури. — Дерево, сломавшееся в доме, — знамение, что еще до конца года там кто-то умрет… — И добавила: — A-а…. схватки, думаю, вот-вот…
— Тоже мне, нашла время, — запротестовала Азиза.
— В этих делах не соврешь, — сказала Виктория.
Азиза немного опомнилась. Необычно, чтобы Виктория при всем честном народе вдруг заговорила. И Азури тоже взглянул на дочь, а Азиза снова схватила его за руку и стала умолять:
— Сперва спаси их, Азури!
Он вышел на ветрище, обхватил руками огромную бочку и закричал сидящим в яме:
— Всем подняться наверх! В такую бурю турки не придут!
Когда мужчины поднялись из ямы, постояли согнувшись, чтобы не свалиться под напором ветра, и вошли в аксадру, ужас от бури тут же улетучился. Макушка сломанной пальмы все так же моталась над Двором, и ветер выл еще сильней, но внутри зазвучали возгласы радости от нежданной встречи. Тойя, обвившись вокруг спины Дагура, стреляла глазами в Эзру и, казалось, не слышала голосов, шумящих вокруг нее. Мирьям помогала Виктории разносить чай в узких стеклянных чашечках. Эта дикая буря, разразившаяся над обитателями дома, вдруг сплотила всех в единую семью, семью, где царствуют любовь и примирение. На Наджию уже смотрели с сочувствием, будто ждали от нее чуда. Голос Йегуды, читавшего Псалмы, стал звучнее, он знал, что силой этих слов можно одолеть злобу проклятия.
Элиягу держался в стороне, особняком от всех. Лицо изнуренное, как у всякого пьяницы, вынужденного сидеть всухую. Некоторым хотелось верить, что он скорбит из-за ухода семьи, обрекшей его на одиночество. Через несколько дней после того, как они ушли из Багдада, он поднялся из ямы и на неделю заперся в подвале, а когда вышел обратно, обитатели Двора поразились его виду. Оказалось вдруг, что он постарел лет на двадцать. Лицо изрезано глубокими морщинам, плечи поникли, спина сгорбилась, глаза смотрят снизу, и ясно, что выпрямиться он не в силах. Когда обращались к нему с разговорами, он качал головой и, приставив руку к уху на манер глухих, кричал грубо, как обозленный инвалид:
— Чего? А?
И люди начинали оправдываться и, заикаясь, говорили, что нет, ничего. Даже смешливая и снисходительная Азиза смотрела на него подозрительно и враждебно, опасаясь, что он ее передразнивает. Он ковылял на распухших ногах, обутых в ботинки без шнурков, наступая на задники, что-то бормотал встревоженным голосом или же будто спорил и протестовал. А то, выйдя со Двора, вдруг сбрасывал с себя кафтан, и оказывалось, что он без трусов и пускает струю куда ни попадя, на любую стену. Раз сикнул прямо в лоб благородному коню, украшенному зеленым бисером, морда которого была погружена в мешок с ячменем. Он даже не понял, с чего это турецкий офицер вдруг подскочил и хлестнул его плетью по лицу, и в помрачении, которым теперь страдал, повернулся оправдаться, но вместо этого насикал и на того типа из рода Амалека. Во рту его почти не осталось зубов, и растрепанная борода совсем поседела. Михаль с Азури хотели отправить его к мудрецу Джури Читиату, но он отказался, точно смирился со своей горестной участью и ему так даже лучше — чтобы сиротские дни, которые ему отпущены, проходили в этой горькой юдоли страданий.