— Ну, уж завтра Азури не сможет запретить мне идти в мастерскую.
Мирьям они застали в аксадре, она покоилась там на лежанке своего отца и кричала на тетю Наджию, чтобы та прикусила язык. Ей удалось задом выползти с Наимом и Клемантиной из сумрачной комнаты в залитую светом аксадру, и Наджия стала ее поддевать, мол, вот притвора, вся в мать, прикидывается, будто у нее нога сломана, и только для того, чтобы бедняга слесарь ползал перед ней на карачках.
— Конфеты ей, понимаешь ли, бананы. Чего еще? Уже мужу нельзя поучить свою жену? До чего докатились, а?
— А почему бы и нет? — улыбнулась Мирьям. — Вот тебе даже если спину сломают, плесневелой изюминки не принесут. От того и бесишься, дядина жена! Спроси вон у Виктории, спроси!
— А чего ее спрашивать? Она смеется, дурища, потому что ее тепло греет. Она еще не знает, на какую сковороду попала. Пусть подождет, пока масло закипит.
— Такую бы сковороду да всем дочерям Израилевым! Правда ведь, Виктория?
Виктория не знала, плачет Мирьям или смеется.
Азиза встала на защиту слесаря:
— А чего Гурджи-то твоему не хватает? Плечи, как у Самсона, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!
— Осталось только помолиться, чтобы кто-нибудь глаза ему выколол! — сказала Мирьям.
— Да пусть отсохнет твой язык! — потрясенно воскликнула Азиза. — Что ты такое говоришь о своем муже?
— Мама, он сломал мне ногу, а ночью еще захотел… захотел…
Виктория не знала, куда спрятать глаза. Будто это она лежит на лежанке и рассказывает о своих горестях.
— Пойду помою Клемантину.
— Виктория, — рыдала Мирьям, — умереть мне на месте, если я на тебя злюсь! Такова судьба.
— Это то, что сказал Рафаэль.
— Да? Так он сказал? — расчувствовалась Мирьям.
Виктория промолчала. Напрасно искала какое-нибудь легкое словечко, чтобы завершить этот тягостный разговор. Она, как и ее отец, не обладала талантом отшучиваться.
— Погоди, не подымайся. У меня еще есть два банана. Один нам с тобой и другой — маме с папой.
Наджия разгневанно впихнула сосок в рот темнокожего Фуада и стала натужно припоминать, когда же ей-то выпало отведать вкус банана. Может, в детстве, когда ее брат Сабах, да будет земля ему пухом, спрятал красный платок у себя за спиной, и улыбнулся, и сказал: «Угадай, что я тебе принес!» И с тех пор ни один человек не пожелал зажечь свет ожидания в ее глазах. Сейчас никто не обращал внимания на ее пророчества. Рот ее наполнился слюной, когда она глядела на то, как прозрачные пальцы Йегуды снимают шкурку с банана, ставшего похожим на желтый цветок, и протягивают его Азизе, и та отламывает половинку и отправляет себе в рот, и лицо у нее тает от удовольствия. Глаза Наджии вернулись к шкурке банана, свисающей с пальцев Йегуды. Потому и была она первой, кто понял, что значит этот грохот и отчего будто звякнуло что-то в пространстве аксадры. Глаза Мирьям приковались к полу, когда Виктория с Азизой наклонились, чтобы поднять нижнюю вставную челюсть, выпавшую изо рта Йегуды. Сидящие в аксадре с минуту не понимали, отчего Наджия закричала:
— Йегуда умер!
Глава 15
Дождь кончился. Миновав знакомый базар Эль-Хануни, уже пустой в темноте, она сняла с себя чадру. И холодный ветер обдул ей лицо. Через несколько минут она подошла к переулку, где стоит отчий дом. С грустью вспомнила, что всего год назад оставляла этот дом в каком-то дурацком опьянении. Рафаэль стоял посреди Двора и наблюдал за тремя носильщиками, работающими под руководством Кривого Кадури. Всю мебель перевезли в большую двухкомнатную квартиру в чужом, но ухоженном доме. С каждым стулом и каждым ворохом одежды, выносимыми из застекленной комнаты, будто обрывались узы, слишком долго приковывавшие ее к этому месту. И вот сейчас она уплывает с Рафаэлем к другим берегам, к новой эре своей жизни. Ее плечи больше не будут тереться в тесной кухне о плечи матери. Иногда она заглянет в отчий дом, и ее примут как гостью. И они тоже придут к ней, гостями женщины, на мужа которой заглядываются все глаза. В то утро Азури поспешно ушел, не сказав ей ни слова, будто избегал с ней прощаться. С тех пор как умер Йегуда, он стал больше придерживаться религии, хотя и не отказался от современной одежды и прочих светских атрибутов. Тот переезд в другой дом представлялся ей предательством. Ведь она бросает отца со вдовой невесткой, забывшей, как улыбаются, с озлобленной женой и выводком детей, не радующих его сердце. Виктория надеялась попрощаться с ним как полагается и услышать от него теплое слово. Через час стала себя утешать, сказав себе, что придет день и он почувствует к ней расположение и зайдет ее навестить. До самой его смерти, в течение сорока лет, нога его не переступала порога ни одного дома, где она жила, и даже в Израиле в жалкую палатку лагеря для переселенцев он отказывался заходить.