— Заруби себе на носу. Я по ночам не сплю и слышу даже его сны. Если сойдет с кровати, я поползу за ним.
Клариса сняла одеяльце, распутала пеленку, вставила трубочку в стоящую рядом кастрюлю, всосала в клизму молоко и ввела трубочку в попку младенца.
— Какой же порошок дала тебе Джамила? Вы с твоим папочкой не смогли меня усыпить, чтобы ему прискакать к тебе со спущенными трусами. Я с отдельной тарелки не ем. А накладываю ему двойную порцию, а потом доедаю объедки. Пойми ты, я из ночи в ночь спать не буду! — с силой убеждала ее изможденная мать.
Когда теплая жидкость растеклась по кишочкам младенца, по его лицу разлилось мечтательное выражение. «Она сумасшедшая!» — подумала Виктория. Клариса была самой непокорной женщиной переулка. По ночам, стоило Мураду к ней приблизиться, она начинала вопить, орать и царапаться. При свете дня она устраивала ему скандалы, а он только вздымал руки, как солдат, сдающийся врагу. В мире, где правят мужчины, Мурад казался каким-то странным столбом на дороге.
— Верни деньги, которые он тебе дал!
— Девочкам нужна хоть капля молока, и мне не на что купить им одежду.
— Тогда вон отсюда! Я выброшу из дома твои тряпки вместе с твоими гаденышами. С тех пор как ты вернулась, твой отец на меня даже не смотрит, будто я его мамашу убила. Сколько можно из-за тебя страдать, сколько?
В этот-то день и созрело у Виктории решение покончить с собой, кинувшись с моста в бушующую реку. И она, закутавшись в абайю и скрыв лицо за двумя чадрами, бросила своих девочек. К этому времени в душе у нее собралось немало обид и против Рафаэля. Ведь должен был знать, что носит в груди смерть. Зачем же было на ней жениться и производить на свет этих двух бедняжек и зачем снова ее обрюхатил перед тем, как все унес в свою далекую могилу!
Вечером, разбитая и голодная, возвращалась она с моста, перекинутого через бушующую реку, с темных базаров и переулков. Навстречу по переулку шел Маатук Нуну, который несколько часов назад попал в переплет, застрял между мчащимися по мосту телегами. Одежда на нем была уже прибрана, плечи окутаны плащом, как положено, и никаких следов перенесенного унижения. Она замедлила шаг, чтобы он ее опередил, раньше нее подошел к своему входу. Маатук Нуну преуспел. Он создал компанию по экспорту рыбы из Тигра и Евфрата в Израиль. Продал рабочую скотину отца и купил грузовики для перевозки зерна, расширился на юг города, купил там земли и далеко за пределами еврейского квартала построил жилые дома. Виктория слышала, что он предложил Нуне перебраться с сыновьями в Израиль и там восстановить свою жизнь. В присутствии свидетелей обязался обеспечить ее так, чтобы ни в чем не нуждалась до самого дня ее смерти, даже и когда снова выйдет замуж. Нуна откликнулась на это предложение и теперь ждала только, когда закончится сезон пыльных бурь, чтобы выехать в праздник Шавуот.
А вот если бы она, Виктория, прыгнула в реку, то к празднику Шавуот от нее бы и следа не осталось. «Интересно, как выглядит могила Рафаэля», — подумала она без слез и без особого волнения. На такое дно свалилась, что уже не было сожаления об ушедшей любви.
Маатук Нуну и правда раньше нее подошел к порогу своего дома, но по его позе она поняла, что он наблюдает за ней и ее поджидает. Неприятный жар охватил ее лицо. Неужели заметил, что она видела его позор на мосту? Или догадался о ее намерении покончить с собой и за ней следил? Но отступать было поздно: сложенная шелковая абайя была уже перекинута через руку и чадры сжаты в кулаке. Ей оставалось лишь ускорить шаг — дать ему понять, что она спешит в дом отца.
— Только на одно слово.
Она остановилась. Из-за горба ему пришлось скривить шею и взглянуть на нее снизу и сбоку. Трудно было поставить свое лицо вровень с ее лицом, и потому ее голова так заметно над ним возвышалась. Его руки выпростались из плаща и задвигались по шерстяной поверхности, как чесальные аппараты с шестью зубцами. На мгновение взгляды их встретились, и она вдруг заметила, что у него потрясающей красоты глаза, карие, большие, лучезарно сияющие улыбкой. И она застеснялась того, что это заметила, будто это ее к чему-то обязывало или располагало. На минуту представила себе королевский облик Рафаэля, его рослую и гибкую фигуру, его энергию, от которой даже воздух вокруг него начинал вибрировать. Но воспоминание походило на саван покойника.
— Я все знаю, все слышу…
Оказывается, у него и голос приятный, у этого урода, и это тоже нелепо из-за того чувства безопасности, которое он в нее вселил. В оглушительном грохоте ее рушащегося мира голос Маатука прозвучал нежно, как колыбельная песня: