Ее брат Фуад с дикой яростью набросился на старшего Нисана, а тот сиганул от него на крышу. И Виктории пришлось, отобрав у Фуада разделочную доску, его усмирять.
— У нас в доме важный гость, — сказала она и показала на человека в белой рубашке и дешевых синих брюках. — Он посланец Государства Израиль, папа пригласил его на субботу, и некрасиво так себя перед ним вести.
— Этот гад укусил меня в задницу! — орал мальчишка, и дела ему не было до гостя, который и арабского-то не знает, хотя видно, что старается все угадать по глазам. — Ты посмотри, посмотри! — задрал он свой кафтан и, спустив трусы, показал два ряда крошечных дырочек, из которых шла кровь.
— Я стащу для тебя сладкий персик, — попыталась она его утихомирить.
— Ну так давай! Ты все занята и забываешь.
Но тут она вдруг стиснула зубы. «Только не сейчас, — сказала она себе, — не дело, если это случится в канун субботы». Она перехватила устремленный на нее взгляд посланца. У отца наметилось некоторое оживление в делах, и он завел правило приглашать на субботу разных гостей. Она постаралась не покраснеть от взглядов посланца. Негоже гостю хозяина дома так вот пялиться на женщину. В любом случае женщине положено не замечать подобных взглядов, и ей нельзя жаловаться, потому что жалобу можно принять за похвальбу, а это доказывает, что женщина не такая уж невинная овечка и, коли вызывает вожделенные взгляды, значит, их поощряет. В душе она знала, что взгляды посланца ей приятны, хотя, конечно, возмутительны. Но ее поражало, отчего это и Маатук Нуну, и чахоточный из Абадана, и этот самый посланец позволяют себе с нею такие вольности. Она ведь не Флора и не Тойя. Может, не в мужчинах дело, а в каких-то ее собственных телодвижениях? У Рафаэля, у него взгляд иной, эдак мягко скользнет и пошел себе дальше, а ты стоишь и не знаешь, правда ли он положил на тебя глаз или нет… Нужно помыться и зажечь кураю.
И снова пронзительная схватка.
Но она привыкла отмахиваться от самой себя и не обращать внимания на свое самочувствие. Тайком сунула персик ненавистному для отца Фуаду, потом стала глядеть на Тойю, пересекающую Двор, за ней шла падчерица Лейла, как преданный цыпленок. В руке у малявки-женщинки был утюг, и от него струился запах горячих углей. Вот она набрала в рот воды, так что щеки едва не лопались, привстала на цыпочки и прыснула на кафтан Дагура тонким водяным фонтанчиком. Ткань от жгучего прикосновения зашипела, и, пока Тойя водила утюгом по полоскам, ее кукольная попка слала знаки посланцу Святой земли. Виктория слабо улыбнулась. Тойины выходки всегда ее забавляли.
И снова вскинулась, как от удара в спину.
«Господи, как я люблю острый перец, когда беременная!» — сказала она себе, будто стараясь не замечать того, что с ней происходит. Когда мужчины и подростки отправились в синагогу, она ушла к себе в комнату, уселась в лохань и, не торопясь, помылась. Клемантина с Лейлой боролись с дверью, к которой был прислонен стул, и наконец протолкнулись и влезли в проделанное ими узкое отверстие. Прижавшись плечом к плечу, они сидели рядышком на кровати и глядели на нее изумленными глазами, а Виктория радовалась им, будто в этом был залог того, что ее дочь не познает одиночества. Она все еще не могла привыкнуть к мысли, что Рафаэль вернется живой. А если и вернется? Будет себя вести, как человек из Абадана? Ну, тот ручной голубь по сравнению с неуемным Рафаэлем. А может, Рафаэль уже пустил в Ливане корни и не захочет расставаться с горами? Зачем ему возвращаться к изнурительной скудости их переулка? Ох, если бы сгинула ее беременность будто хворь! Если бы съежилось брюхо, как опустевший бурдюк! Зато девчонок это гигантское брюхо, на котором сияли и лопались мыльные пузыри, совершенно заворожило.
— Мама, можно потрогать твой живот? Мне нравится чувствовать там малыша.