Где-то прогремели залпы орудий. Вот оно! Я и мои товарищи невольно повернулись на этот гул. Немилосердно печет солнце. Страшно хочется пить. От этой нестерпимой жажды все плывет перед глазами, во рту сухость, язык не ворочается. Так я никогда еще не хотел пить. Видно, это от потери крови…
Перед нами появился молодой щуплый солдат с автоматом на шее. Широко расставив ноги, он остановился напротив нас в ожидании команды. «Значит, это он нас убьет», — скользнула мысль.
К сараю лениво сходились гитлеровцы. Солдаты и офицеры, подойдя, становились за автоматчиком. О чем-то говорили меж собою и лишь изредка бросали взгляды на нас. Смотрю на дорогу и вижу, как из деревни выезжают две грузовые машины. Четверть часа назад они были здесь, и на них грузили раненых. Что-то заспешили немцы.
Молча показал на пылившие по дороге грузовики соседу. Стараюсь ободрить его, но он не реагирует, согнувшись, держится за плечо и продолжает стонать.
К толпе немцев быстро подошел офицер небольшого роста и встал впереди всех, левее автоматчиков. «Значит, ждали его», — тупо отметил я, но все равно не мог до конца поверить, что сейчас оборвется моя жизнь. «Дико и нелепо, дико… — билось в голове. — Я не могу так умереть».
Автоматчик посмотрел на офицера, всем своим видом показывая, что он готов. Тот глянул на нас. Наверное, в следующее мгновение даст команду. Я чуть поднял руку и крикнул:
— Обождите!
В толпе гитлеровцев прошел ропот, и все замерли. Автоматчик вопрошающе посмотрел на офицера. Тот подал ему знак рукой и пошел ко мне. Не дойдя до меня трех-четырех шагов, он, растягивая слова, по-русски спросил:
— Ты хочешь нам что-то говорить? Говори!
Я выигрывал время. Говорить мне было нечего. Сейчас моя жизнь оборвется. Казалось, от нестерпимой жажды во мне все обуглилось. Напиться бы, и тогда пусть убивают. И я медленно, точно подражая этому немцу-офицеру, сказал:
— Мне очень хочется пить. Дайте воды, — говорил и чувствовал, что сухой, заполнивший весь рот язык еле ворочается.
Я видел, что в толпе переводят мои слова, и немцы, приседая, хохочут, показывают на меня и вертят пальцами у виска. Офицер удивленно посмотрел на меня и так же правильно по-русски, хотя и с большим акцентом, спросил:
— Ты что, не понимаешь, тебя сейчас расстреляют? Зачем тебе вода? Ты будешь мертвый.
А я глядел прямо в глаза офицеру и повторил:
— Я хочу пить. А так мне все ясно. Вот он… — Я кивнул на автоматчика и, не выдержав, сорвался на крик: — Но вы сначала дайте мне хоть глоток воды… А потом стреляйте!
В толпе прекратился смех, и гитлеровцы теперь уже с удивлением смотрели на меня. Офицер опомнился и зло спросил:
— Так что, ты хочешь, чтобы я принес тебе воду?
Он недоуменно развел руками, будто призывая в свидетели всех, кто смотрел на меня: мол, я рехнулся и несу чепуху. Потом, помолчав, отрывисто бросил:
— Кто ты?
Я не понял вопроса. Он нетерпеливо пояснил:
— Русский? Украинец?
— Я русский. — И хотя меня больше ни о чем не спрашивали, добавил: — Я из Москвы.
Услышав это слово, гитлеровцы насторожились, некоторые, поворачиваясь друг к другу, повторили: «Москау, Москау…» Видимо, я заинтересовал их, потому что чувствовал, как их липкие взгляды буквально ощупывали меня.
Я представил, как выгляжу в их глазах. Как и у моих товарищей, гимнастерка моя пропитана кровью, брюки тоже в крови. Все это уже высохло и торчит на мне колом. Конечно, не мой вид вызывает внимание немцев. Их интерес в том, что я из Москвы. И я испытал какое-то смешанное чувство злости и гордости. «А, гады, удивлены, что я из Москвы, где вам прижали хвост! Прижмут еще и здесь».
Так мы стояли у края ямы, а нас рассматривали враги и переговаривались друг с другом. К офицеру подошел тот толстяк-ефрейтор, который допрашивал нас, и они, отойдя в сторону, о чем-то тревожно заговорили. Мы уже отошли от края ямы, но автоматчик продолжал стоять на своем месте. Правда, теперь его автомат опять висел на шее. Я не упускал ни одной мелочи в поведении офицера, ни одного его движения и лихорадочно искал выход.