Может быть, что не так я пишу, но Вы простите меня. Вспоминая, очень сильно волнуюсь. Пошел мне шестидесятый год, последний год моей работы… Я тружусь в школе уже двадцать семь лет. Своим ученикам много рассказываю о боях и особенно про Сталинград. Слушатели у меня благодарные. Они сами будущие солдаты, и, попадая в ряды Советской Армии, многие мои воспитанники становятся отличниками боевой и политической подготовки. Немало моих учеников окончили военные училища и посвятили свою жизнь армии. Да и мои сыновья прошли через нее. Двое уже отслужили отличниками в армии, а последний, Александр, как я Вам рассказывал, служит второй год на границе, и тоже о нем хорошие отзывы командования.
Может быть, Вам доведется кого встретить из нашей дивизии или 1047 стрелкового полка и родного 1-го батальона. Хотя и давнее время, но передайте от меня моим боевым друзьям самый горячий привет. Кланяйтесь им низко. Все же я надеюсь, что в ближайшее время Вы побываете на моей родине. Здесь новый город шахтеров… Вам будет хороший материал. Сочетая его с тем, что я Вам говорил в Москве и пишу в письмах, Вы можете написать про моих земляков. Так что я ожидаю Вас, будете любимым гостем.
Вы тоже пережили немало в Сталинграде, и мы все, кто там был в это тяжелое время, считаемся сталинградцами. Мы все, как братья.
Затем до свидания, крепко жму Вашу руку и желаю всего хорошего в жизни и в Вашем творческом труде.
4
Позже мы еще несколько лет переписывались с Иваном Порфирьевичем, но встречи наши оборвались. Хотя и пообещал я побывать в его обновленном Старобине, а не довелось. Был в Минске, а до этого городка не добрался, дела спешные закружили. Проезжал через Москву и Иван Порфирьевич, да не удалось и ему заглянуть ко мне. «Спешил с вокзала на вокзал, дети и внуки ждали», — написал он мне в письме.
Так прошло больше трех лет, и мы обменивались только открытками к праздникам, в которых сообщали друг другу, что «пока живы-здоровы», да ругали суету «быстротечного времени, из-за чего некогда и повидаться».
И вдруг в конце января 1983 года Иван Порфирьевич Русакович появился в Москве, да не один.
Порог они переступили шумно, с наигранной смелостью, и видно было, что эта неестественность поведения двух пожилых людей, которым за шестьдесят, — продолжение их стеснительности и робости.
— Я тут со своим товарищем-фронтовичком… На сорокалетие в Волгоград едем… — Певучий выговор Ивана Порфирьевича Русаковича я узнал раньше, чем самого моего белорусского друга. Округлые, как голыши, слова все так же перекатывались в щербатом рту Ивана Порфирьевича, а я растроганно смотрел на его почерневшее и исхудавшее лицо, высохшую и уменьшившуюся, как у подростка, фигуру и чувствовал, что во мне поднимается боль. Как же быстро состарился этот человек, как неудержимо стареют и уходят от нас его сверстники-фронтовики!
Мою тревогу, видно, замечает и сам Иван Порфирьевич, и когда проходят первые суетные минуты встречи и знакомства с его «товарищем-фронтовичком», бывшим учителем, директором школы, заведующим роно Николаем Иосифовичем Толпеко, человеком степенным, сдержанным и, кажется, ни в чем не похожим на Русаковича, когда мы уже сидим за столом и поднимаем по первой рюмке за их поездку в мой родной Сталинград, Иван Порфирьевич все так же шумно говорит:
— А чего ты хочешь? (Это его «ты» относится не ко мне, не к его товарищу, а к кому-то невидимому, кто не знает того, что знаем мы.) Нас, фронтовиков, скоро будут на этом свете с фонарями разыскивать. Через десяток лет по пальцам считать будут…
Впалые щеки Русаковича чуть порозовели, глаза зажглись, и сейчас, как и пять лет назад, в нашу первую встречу, после долгой переписки, когда мы с Иваном Порфирьевичем выясняли подробности и детали боев осенью и зимой сорок второго и сорок третьего годов, я опять думаю об этом состарившемся человеке и о бравом двадцатилетнем кадровом командире Красной Армии с двумя кубарями в петлицах, уже до Сталинграда дважды раненном, а здесь, в боях на Мамаевом кургане, в Банном овраге, на метизном заводе и в других горячих точках города, командовавшем ротой, состав которой, как говорит сам Русакович, «постоянно опускался ниже нулевой отметки». А это означает, что в роте оставалось людей меньше, чем в отделении.