— В ней рыбий жир, — многозначительно изрекает мудрый Сергей. Ему десять. Он почти на четыре года младше меня, и я не принимаю его рассуждения всерьез. Сергей сидит на корточках и держит в руках плоский румынский котелок, куда мама соскребает с фанерки лузгу.
Котелок похож на глубокую эмалированную миску, но только не круглую, а четырехугольную. С боков у котелка две крохотные плоские дужки. В них можно продеть ремешок и привязывать котелок к вещмешку. Одновременно ремешок может служить и ручкой. Удобно!
Все это нам объяснил сержант Петро Сырцов, который оставил эту посудину у нас. Сейчас он воюет. Передовая километрах в пяти. Она тянется по буграм и балкам, опоясывающим город. Наш же рабочий поселок прижался к Волге. Здесь были все тылы наших частей, удерживающих фронт, и немецкая авиация, артиллерия и тяжелые шестиствольные минометы-«скрипуны» беспрерывно молотят по поселку.
От поселка уже давно ничего не осталось. Деревянные дома сгорели еще в конце августа при первых бомбежках, когда на нас сыпались вместе с фугасными зажигательные бомбы. Сами по себе зажигалки не страшны, и мы, мальчишки, научились легко с ними управляться. Даже Сергей и его сверстники не боялись их. Бомбы небольшие, весом всего в несколько килограммов. Их можно отбросить за хвост в безопасное место, засыпать песком или землей.
Как-то раз в наш двор упало сразу несколько зажигалок. Пока мы с мамой возились с первой бомбой, откатывали ее лопатами от дощатого сарая, а потом засыпали песком, Сергей бесстрашно ухватил за стабилизатор зажигалку и бросил ее в кадушку с водой. Мы перепуганно замерли, ожидая беды. Но бомба не взорвалась. Она только разъяренно зашипела в кадке, и оттуда вырвалось облако пара.
В первые дни бомбежек еще стояли кадки с водой в наших дворах, но зажигалок сыпалось столько, что мы не успевали управляться с ними. Горели уже не дома и кварталы, а целые улицы. Волны горячего, с головешками и снопами искр воздуха, подхваченные «дурновеем» (так называли у нас противный ветер из Заволжья), кружили по поселку, и вскоре нечему было гореть и нечего было тушить. Поселка, где проживало несколько десятков тысяч людей, не стало. На месте деревянных домов чернели плешины пепелищ, а там, где высились каменные постройки, громоздились бесформенные серые завалы.
Мы сидели перед выходом из подвала, над которым лежали груды разрушенного дома, и мама, закончив чистить рыбу, спросила у Тулегена:
— Как всегда, из голов и хвостов уху, а остальное пожарить?
— Как всегда… — выдохнул тот и передернулся всем телом, будто хотел стряхнуть с себя сон, но, так и не стряхнув, опять прикрыл глаза.
— Подремли, подремли еще, — ласково отозвалась мама. — Они тоже, наверное, передыхают, — кивнула она в сторону затихшего бугра. — Успеть бы и нам…
Мама проворно подхватила кастрюлю с чищеной и порезанной рыбой, Сергей взял сковороду и баклажку с подсолнечным маслом (ее тоже принес нам Петро Сырцов), и они, пригнувшись, трусцой побежали меж развалин к оврагу, где у нас под обрывом была выдолблена печурка.
Тулеген открыл глаза и, кажется, проснулся совсем. Его темные зрачки засветились осмысленно и цепко. Не шевелясь грузным телом, он повел глазами и уперся взглядом в котелок с лузгой.
— Это зачем? — разомкнулись его небритые губы, и он пружинисто вскочил на ноги. — У нас нэ едят…
— У нас тоже не ели, — ответил я. — А теперь и лузге рады.
— Лузга? — спросил он и, не дождавшись ответа, добавил: — Балык кабыгы. Эта мусар. Мусар… Выбрась!..
Он снял ремень с телогрейки, расстегнул единственную на ней пуговицу и, ловко заведя руки за спину, подпоясал гимнастерку. Солнце пригрело, и ему стало жарко.
Тулеген с хрустом потянулся всем своим громоздким телом, явно наслаждаясь и этим солнцем, и тишиной, и тем, что ему удалось подремать. Широкое, скуластое лицо выражало блаженство. На войне люди умеют ценить короткие минуты покоя. Это я знаю по себе. Мне тоже сейчас хорошо, не хочется двигаться, и я спрашиваю Тулегена:
— За продуктами собрался?
— Та, — отвечает он. — Комбат велел, начальник штаб велел, еще начальник велел. Их много, я один… — В щелках век смеются его горячие глаза.
— И доппаек тоже будешь получать? — опять спрашиваю я, зная, что в комсоставском доппайке всегда бывают вкусные вещи: тушенка, сало, печенье и даже халва.
— Нет, — покачивает головою Тулеген. — Доппаек там, — и кивает в сторону оврага, где скрылись мама и Сергей.
Тулегену надо идти, а он стоит на солнцепеке, у стены, и я вижу, что он не только наслаждается этим солнцем и непривычной тишиной, которая скатилась на наш поселок с бугра, но и отдаляет свою опасную дорогу к подвалам кожевенного завода, где разместились продовольственные склады военной части. Дорога туда действительно опасная. Она идет через погорелье деревянных домов, а от них остались только печные трубы.