— Что Петро так долго не приходит?
Тулеген обрадованно улыбается тому, что еще несколько минут может постоять здесь, в тиши, и охотно поддерживает со мною разговор:
— Придет, придет. Он спать сюда придет… У вас тут якши…
Но, видно, медлить больше нельзя, и Тулеген нагибается, поднимает с земли тощий вещмешок. Потом скатывает в трубку брезентовое ведерко, в котором он принес рыбу, запихивает его в вещмешок и добавляет:
— Сегодня вечером придет. Наверное, уже вернулись…
Он еще мгновение медлит, потом вдруг напрягается, и его тело напоминает того человека, который собирался прыгнуть в холодную воду. Спина переламывается в пояснице, голова втягивается в плечи, и Тулеген скрывается в развалинах.
«Значит, Петро еще не вернулся с задания. Что-то они долго на этот раз…» — с тревогой думаю я.
Петро служит в разведке. Почти всегда после задания он приходит в наш подвал и отсыпается — спит сутки, а то и больше, если можно, не обращая внимания на бомбежки и артобстрелы. Иногда Сырцов появляется здесь на час-другой, вот так же, как Тулеген, на рассвете или поздно вечером с оглушенной рыбой в мокром вещмешке, и в нашей печурке наскоро варит уху, а если нет времени, то запекает рыбу целиком в углях и золе. Это самый скорый и экономный (обходимся без масла) способ приготовления рыбы.
Всякий раз, когда появляется Петро, у нас праздник. Он обязательно что-то приносит с собою, и непременно какую-нибудь диковину. От него мы узнали о немецких галетах, джеме в крохотных банках, о хлебе, который завернут в вощеную бумагу и может не черстветь месяцы… Он принес нам и странную посуду. Кроме румынского котелка и немецкой баклажки, обтянутой серым войлоком, Петро подарил маме низкую широкую чашку из толстенной белой глины. Она, наверное, могла разбиться только от прямого попадания снаряда. Этой чашкой я забивал гвозди. Петро уже не появлялся у нас неделю, а за это время с ним могло случиться всякое. Вот откуда моя тревога. Но раз Тулеген говорит, что он придет, — значит, жив.
Старшина Садыков ушел, а я все еще сижу, прислонившись к нагретой солнцем стене подвала, и думаю про Петра… На войне люди сходятся быстро. У нас много друзей среди командиров и красноармейцев. Но Петро — особая статья. Он одногодок моего старшего брата, который тоже воевал, и еще в мае сорок второго пропал без вести под Харьковом. А Петро был там и отступал до самого Сталинграда… Он рассказывал нам, как они наступали: брали деревни за деревнями и уже окружили немецкую армию, а потом сами попали в такой переплет, что почти все остались там… Когда Петро говорит об этом, у мамы всегда дрожит подбородок.
Появившись у нас в первый раз, Петро уговаривал мать: «Вам с детьми за Волгу надо. Здесь сгинете». Но возможности выбраться отсюда уже не было. Лодочная переправа, которая пряталась где-то за оврагом, километрах в трех, действовала только по ночам, да и то не каждые сутки, и еле успевала перевозить на тот берег раненых, а оттуда боеприпасы и продукты. И Петро перестал настаивать. И только иногда вырывался у него сдавленный вздох: «Сгинете… ох, сгинете».
А вот сейчас бы и он порадовался.
Взрывы и стрельба громыхали где-то далеко вверх по Волге, а здесь нас, как колпаком, накрыла благодатная тишина, но чем дольше она длилась, тем тревожнее становилось на душе. Я боялся долгой тишины, за ней всегда следовало несчастье. Так убило Ваську Бухтиярова, так погибли наши соседи Грызловы… Люди легко обманываются…
Я замечал, что долгой тишины боятся все. Даже железный Тулеген сегодня нервничал…
Выдержать эту пытку я не мог. Вскочил и, согнувшись, как Тулеген, бросился через развалины к оврагу.
Мама, отворачивая лицо от огня, тревожно спросила:
— Не стреляют?
— Нет…
Здесь, под кручей, было совсем тихо, даже не слышалась далекая канонада. В сводчатом углублении, похожем на русскую печь, мирно горел огонь, над ним дурманяще клекотала уха в кастрюле. Рядом, на углях, шкворчала наша семейная сковорода, и Сергей ножом переворачивал на ней куски рыбы. У него труднейшая задача — пожарить рыбу почти без масла. Мама экономно плескала на рыбу из баклажки, а Сергею нужно было быстро подхватывать куски и переворачивать, чтобы они не успели пригореть. Работа шла споро. Мама то поправляла огонь под кастрюлей, то кропила из баклажки сковороду и все тревожно посматривала по сторонам. Я видел, что и ее терзают те же страхи — не к добру это затишье! Не к добру! И я, подхватив обгорелый прутик, стал подгребать угли к сковороде. Сергей посторонился, отвернув мученически скривленное лицо от сковороды. Война научила его сносить многие невзгоды, и он героически боролся на голодный желудок с дурманящими запахами ухи и жареной рыбы.