Все сразу умолкли, и его жесткий, с железным звоном голос, про который мы не знали раньше, надолго повис над полевым станом.
Первым опомнился Шурка:
— Да он никакой не вор… Он это… Он ошибся…
— Позвольте, — прервал его Семен Петрович. И его голос зазвучал еще звонче: — Он украл двадцать четыре килограмма семенного зерна. Это что? Игрушки? Есть акт, который подписали сторож и сам Пустовалов. Это документ! А вы говорите — не вор. Акт передан в районную милицию, и теперь, наверное, делом Пустовалова занимается прокурор.
Дальше шли слова о хлебе, который должен был вырасти из украденных семян, о фронте, который ждет этот хлеб, и о том, что сейчас, в наше грозное время, никто не имеет права распускаться.
— Никто! — на высокой ноте заключил он. — Только железной дисциплиной и высокой сознательностью мы можем победить врага. И оценка преступления Пустовалова должна показать вашу зрелость.
После этих слов, которые он, словно гвозди, взмахом руки вколачивал в нас, говорить было трудно. Однако мы не были из робкого десятка и говорили.
Я сказал о том, что у нас есть свой суд, суд его друзей и товарищей, и он для Митьки, может, еще страшнее, чем суд государственный. К тому же, как и Шурка, напирал на то, что Пустовалов все осознал и понял свой поступок и раскаивается.
— Ты понял? Понял?
И когда Митька поднял на меня полные боли и слез глаза, я испугался и за него ответил:
— Он понял! Вы же видите, он понял…
Помню, как вздрагивала и кивала в знак согласия голова старика Будьласкова и как светились влажные глаза, когда мы отвергли предложение уполномоченного исключить нашего товарища из комсомола и проголосовали за строгий выговор.
— Наказывать человека все скорые, а понять… — начал Будьласков и, задохнувшись от волнения, умолк.
Все мы ждали такого же одобрения и радости и от председателя, и никто из нас не обращал внимания на Семена Петровича, вдруг помрачневшего и потерявшего всякий интерес к тому, что здесь происходит. Председатель тоже не разделял нашего радостного настроения. Он испуганно глядел на потерянное лицо уполномоченного и растерянно шептал:
— А может, Семен Петрович, все обойдется… Там ведь тоже люди.
Но Семен Петрович, уже овладев собой, поднялся из-за стола и веско произнес:
— Такую организацию надо распустить!
Николай Иванович вновь растерянно пожал плечами и ответил:
— Демократия.
— Какая, к черту, демократия, мальчишки, щенки… — Он запнулся. — Ничего. Райком исключит. Не захотели своею властью, так теперь… — И вдруг с непонятной нам болью добавил: — Его ведь судить должны. И никакие здесь ваши «взять на поруки» не помогут. Много на себя берете.
— А это уж ты, Семен Петрович, извини. Дюже круто берешь. Охолонь, — поднялся Будьласков и угрожающе двинулся в своих обрезанных кирзах на уполномоченного.
Мы впервые видели старика в гневе. Он покраснел, весь напрягся, будто перед прыжком, и его худой старческий подбородок воинственно нацелился в грудь Семена Петровича.
Тот испуганно отступил от него, но, видно устыдившись своей неожиданной робости, закричал:
— Развели тут воров да еще их и покрываете? Вы что, не понимаете, чем это может кончиться? — Последние слова он выговаривал уже председателю, и тот, суетливо выскочив из-за стола, рванулся спасать положение.
— Успокойся, Семен Петрович, пойми… — заискивающе частил председатель. — Да за кого же ты нас принимаешь? С утра до ночи чертомолят ребята на голодное брюхо… А тут еще это несчастье… — Он подошел к Семену Петровичу, пытаясь миролюбиво взять его за локоть.
Но тот сердито отстранился, показывая всем своим видом, что не уступит. Однако Николаю Ивановичу удалось отвести рассерженного уполномоченного к землянке. Они уселись там на досках, и всем показалось, что их беседа дальше шла в мирных берегах. Через несколько минут к ним подошел и Будьласков. Он виновато потоптался перед Семеном Петровичем, что-то бормоча. Тот кивнул ему, и старик тоже присел на досках вместе с ними.
Мы с облегчением вздохнули: с Митькой обошлось. Спали эту ночь спокойно. А наутро, словно обухом по голове, перепуганный шепот кашеварки Оли:
— Митьку в район увозят! Приехал милиционер…
Вскочили с постелей и выбежали из землянки, Катька уже была запряжена в пролетку. Председатель и Митька стояли рядом и тихо о чем-то перешептывались. Милиционер сидел на подводе и, увидев нас, взялся за вожжи, заторопил Митьку:
— Поехали, поехали…
Все подбежали к председателю. Николай Иванович подтолкнул Митьку к пролетке. Появившийся словно из-под земли Будьласков загородил нам дорогу.