В соседнем купе крутили магнитофон. Задыхающийся голос молил через перегородку:
Григорий Иванович отвернулся к стене и попробовал уснуть. Не получалось. Мешала песня, мешал выпитый коньяк… Не уходила обида, хотя он и понимал: обижаться на жизнь глупо; так же глупо, как требовать от жены и других близких ему людей понимания…
«Мужчин закаляет одиночество…» — явилась откуда-то фраза. Но и чужая мудрость не развеяла тяжелых мыслей Скурлатова.
В разных ситуациях уезжал Григорий Иванович в родные Перелазы. Было ему и потяжелее, чем сейчас, но всегда поездка домой вызывала в нем надежду и радость. А вот сейчас ни того, ни другого. Мать и брат будут расспрашивать про его жизнь, а что он скажет? Похвастает своим нечаянным открытием: заканчивается его четырехлетний период службы на новом месте и он опять у разбитого корыта? Раньше хоть в семье его понимали, а теперь и там разлад… Типичный неудачник…
Спазм сжал сердце. Сейчас пройдет, сейчас… Задержал дыхание, глубоко вдохнул. Еще вдох. Вроде отпустило…
«Черт! — выругался про себя Скурлатов и, свесив ноги, спустился с полки. — Так и богу душу отдашь. Рановато, Григорий Иванович, — упрекнул себя Скурлатов, — и по годам и по трудам. Хотя…»
За двадцать лет врачебной практики видел он всякое. И не такие дубы валились. Как не хотелось им умирать…
Скурлатов уже стоял в коридоре вагона у окна и смотрел на неподвижный горизонт, залитый киноварью заката… Телеграфные столбы, провода, заросли кустарника, островки скошенных полей меж лесов проносились мимо, и Григорий Иванович почти физически ощущал, как трется эта лента с меняющимися на ней видами о его глаза, а над горизонтом недвижно замер и, казалось, навечно застыл упершийся в него гигантский диск раскаленного ярила. Это было не солнце, а именно то ярило, на которое смотрели наши предки язычники и те, кто жил до них…
Проходили тысячелетия, изменялись ландшафты, появлялись и исчезали моря и горы, сменялись поколения людей, а ярило смотрело на землю вот так же неизменно и вечно. И таким же тревожно-багряным был тогда закат и еще будет таким же для других на постоянно преобразуемой земле…
«Если нельзя обойтись без преобразования, то нужно следить, чтобы оно обязательно было разумным, — подумал Скурлатов. — И не откупаться благими пожеланиями, а каждый должен что-то делать. Каждый на своем месте! Может быть, в день совершеннолетия люди должны давать клятву верности земле. Не знаю, наверное, это глупость, но надо что-то делать, чтобы не гибли Серебрянки…
Уходил, уходил от тяжелых мыслей Скурлатов и вышел опять прямо на них. Не складывается жизнь, хоть удавись, не складывается. И не закричишь ведь вслед за великими: «Черт меня дернул родиться не в тот век!» Родился вовремя… Время-то тоже наша родина, единственная и неповторимая. Все рождаются в свое время, да не всем дано найти свое место. Многих несет как перекати-поле. Не могут ни за что зацепиться. Неужели и он такой?
«Такой, такой, — безжалостно били в стыки рельс колеса вагона. — Такой…»
Эти мысли всю ночь терзали Скурлатова, но, видно, перед самой станцией крепко уснул, и разбудил его проводник. Вскочил, в две минуты оделся, схватил портфель и плащ, выскочил в пустой коридор вагона с тревожным и радостным чувством: «К дому подъезжаю, к дому…» И хотя до Перелаз от станции было еще почти сорок километров, это уже дом. Отсюда Скурлатов первый раз уезжал надолго в большой мир, когда отправлялся «учиться на врача», и сюда же десятки раз возвращался.
Поезд, натужно вздыхая и скрипя вагонным железом, еще не остановился, а Григорий Иванович уже увидел Василия. Тот стоял посреди платформы и нетерпеливо вертел головою. Скурлатов на ходу соскочил с подножки и рванулся навстречу брату. Обнялись и не разнимая рук пошли к выходу с перрона, засыпая друг друга бестолковыми вопросами: «Как ехал? что мать? как семья?..»
За низким зданием вокзала, на пустыре, который громко назывался привокзальной площадью, сиротливо стояла забрызганная грязью «Нива». Василий, открывая дверцу ключом, гордо представил ее брату.
— Агрегат — зверь. Засекай, за полчаса до Перелаз домчу.
— Да, конь добрый! — подыграл брату Григорий. — Только за полчаса не надо. Я теперь дед, и меня следует беречь.