— Да, истинно новое, — поднял глаза вверх и показал туда же рукою Семернин, — черпается там. — Он говорил все в том же игривом тоне и явно подсмеивался над серьезностью рассуждений Ивана Ивановича, и, если бы тот не знал его манеры вести таким странным образом беседу, когда все утверждения оппонента переводятся в шутку, Иванов обиделся бы и прекратил разговор. Но Иванов хоть и злился на своего учителя, но продолжал слушать.
— Как бы ни велики были открытия науки, но она не может командовать жизнью, — все с той же иронией проговорил Семернин. — Мы уже докомандовались, природу вздыбили. А ведь все имеет свою цену и за все надо платить. Даже за Христа. Но не тридцать сребреников, его цена — страдание и спасение человечества. Хотя это и красивая легенда.
Иван Иванович недоуменно смотрел на старика Семернина, не понимая, к чему он клонит, но, зная его причуды, не стал уточнять и решил закончить разговор о вере.
— В высоком уме всегда скрывается больше, чем мы видим. Я многого не понимаю у великих стариков. Хотя и говорят, что гениальные математики предлагают теоремы, а талантливые их решают, но это ничего не объясняет. Я могу поверить, что в живом мире на Земле, по гелиобиологической теории Чижевского, все большие и малые катаклизмы происходят в зависимости от процессов, идущих на Солнце. Засуха, саранча, нашествие грызунов и других тварей, мор животных — все это периодически проносится по нашей Земле, и связь с космосом, про которую говорит ученый, действительно, может быть, самая прямая. Понять это можно. Но, когда он утверждает, что и социальные процессы на Земле находятся в такой же зависимости от Солнца и других планет, это выше моего понимания. Чижевский выводит хронологию войн на Земле в той же зависимости. Он обосновывает это даже физиологически. Вспышки на Солнце вызывают у людей повышенное содержание адреналина в крови, они-де становятся агрессивными и развязывают войны. А я знаю, что у войн совсем другие, не космические причины. Экономические, территориальные, политические и другие, но наши, земные…
Теперь уже с любопытством смотрел Семернин. Они будто поменялись местами, хотя в глазах старика вспыхивали все те же игриво-иронические огоньки. Однако Ивана Ивановича это не смутило, и он продолжал:
— Циолковский назвал нашу Землю колыбелью, хотя и знал, никакой человеческой жизни, какой бы она долгой ни была, не хватит, чтобы выбраться из этой колыбели. На ближайшую обитаемую планету не выбраться, даже если мы оседлаем самые быстроходные космические корабли из всех мыслимых средств передвижения. А он все же говорил о переселении человечества… Красивая мечта? Надежда? Лекарство от отчаяния?
Семернин в пытливом прищуре прикрыл глаза, качнул свое грузное тело вперед, намереваясь прервать репликой Иванова, но тот знаком остановил его:
— Далеко не все ясно у Вернадского, Павлова, Эйнштейна, у нашего Амбарцумяна…
— Гении не оставляют к себе лестницы, — проговорил Семернин, — и нам неведомо, с чем они уходили от нас… Можно только догадываться.
— Да, не оставили к себе лестницы ни Леонардо, ни Пушкин, ни Толстой, ни Эйнштейн. Власть ума над людьми — самая законная власть. И если всякая власть, как нас учили в школе, насилие, то это самое гуманное насилие из всех, каким подвержен человек. Оно ему приносит пользу…
В палату вошла сестра. Она осуждающе посмотрела на Семернина и сказала:
— Товарищ профессор, больной утомился…
— Да ничего подобного, Люся, — прервал ее Иван Иванович. — Яков Петрович лечит меня словотерапией.
— Нет, — строго отозвалась сестра. — Мне и так попадет от Юрия Николаевича, что я разрешила так надолго.
— Исчезаю, милая девушка, — суетливо поднялся с табурета Семернин. — Сейчас исчезаю. — И, повернувшись к Иванову, добавил: — А с тобой, Иван, мы долечимся в другой раз. К тому же у меня есть дело серьезное. Я на той недельке загляну к тебе с разрешения этого милого существа, — взгляд в сторону сестры, — и мы договорим… И про дела институтские тоже. Там все нормально. В твоей лаборатории тоже все на месте. Система работает без ее создателя. Значит, все в порядке…
16
Семернин ушел, а на Ивана Ивановича опять навалились военные воспоминания. Этому помог лечащий врач, который появился почти сразу за старым профессором.
Опять измученный не столько осмотром, сколько бестолковыми, а главное, как думал Иванов, ненужными вопросами врача, Иван Иванович лежал с закрытыми глазами и сердито спрашивал себя: «Зачем это нужно? Неужели он не может понять…»