А Юрий Николаевич опять расспрашивал о тифе и дизентерии…
«Если бы я знал все, что со мною было осенью сорок второго! — хотел крикнуть Иванов. — Если бы знал…»
Но Иван Иванович молчал, сцепив зубы, или отвечал односложно и ждал одного, когда врач уйдет из палаты.
Те дни высвечиваются в памяти какими-то сполохами, а за ними провалы, мрак… Яркий, слепящий свет, и в нем обрывок твоей жизни, нет, не жизни, а кошмарного существования, тупой инерции потока бывших людей, в который ты попал, и вновь обвал, темнота, небытие. И опять сполох, и в его свете тоже не жизнь, а ее видимость, потому что из нее ушло все человеческое, а остались только боль, унижение и животный инстинкт выжить. Выжить во что бы то ни стало, не потому, что тебе жалко твою единственную и неповторимую жизнь! Нет! Выжить, потому что у потока, куда ты попал, нет другой цели, и ты его частица, песчинка. Песчинки вокруг тебя проваливаются куда-то, исчезают, а вся масса устремлена вперед, а может, и назад, определить нельзя, но она движется, а может быть, это только видимость движения, но все равно что-то происходит, песчинки-люди исчезают и появляются новые, и остается лишь одна осязаемая реальность этого движения — Время. Проходит день, другой, неделя, месяц, а за ними опять эти темные провалы небытия…
Иван Иванович хорошо помнит, как из житомирского лагеря пришел эшелон с военнопленными в польский городок Владава на реке Буг. Их выгружали на окраине. Видимо, здешний лагерь тоже, как и житомирский, немцы разместили в бывших военных казармах.
За два месяца плена Иванов так отощал, что еле держался на ногах. Как и у многих, у него была дизентерия, и из него лило, как из испорченного водопроводного крана. Штаны, пропитанные слизью, заскорузли и гремели жестью.
Шел сентябрь сорок второго, днем еще было тепло. Все прибывшие военнопленные разделись догола и начали бить вшей. Сброшенная на землю одежда, казалось, шевелилась, столько в ней было паразитов. Швы гимнастерок и шинелей — будто живые. Брови у всех белые, в них тоже понабились насекомые.
Раньше и в бреду не мог пригрезиться этот ужас, а сейчас Иванов горстями выгребал из одежды паразитов, зная, что завтра будет столько же. Тем же занимались и другие. Все расположились на солнечной стороне казармы, в затишке. Смотреть на это было жутко. Пока на пленных была одежда, они еще походили на людей. Сейчас же они превратились в живые тени. И все это с ними случилось за три-четыре месяца. Большинство попало в плен во время майских и июньских боев за Харьков.
За два месяца и Иванов, как говорили пленные, дошел до ручки. Теперь вся надежда на этот лагерь. Отсюда берут на работу, значит, есть шанс выжить.
Однако с Ивановым в этом лагере случилось самое страшное из того, что могло случиться. Он заболел тифом. Чувствовал, что дизентерия его пошла на убыль (в лагере стали кормить раз в сутки баландой), но тут же понял, что заболевает другой болезнью. Гнал от себя мысль, что это тиф. Тиф после дизентерии — верная смерть, а он не мог согласиться, что умрет в девятнадцать лет, после того, как дважды уже одолел смерть.
Не мог он исчезнуть навсегда, обязательно выживет в третий раз. Значит, у него не тиф, не тиф!
Зачем-то он остался в живых, когда их отряд напоролся на румынский обоз.
А потом, когда гнали колонну, он тоже чуть не погиб.
Тогда, к концу второго дня, Иванов начал выбиваться из сил. Из середины колонны перемещался все дальше и дальше в конец и вдруг обнаружил себя в страшном последнем ряду, где за два дня пути столько погибло людей… Там, где он сейчас оказался, проходит невидимая полоса, отделяющая живых от мертвых. Иван испугался и рванулся вперед в серую толпу.
За колонной метрах в двадцати брели два автоматчика с овчарками на поводке. Как только человек выбивался из колонны, на него спускалась собака. Она была натаскана так, как тренируют своих собак чабаны овечьих отар. Отбившуюся овцу собака гонит в стадо. Здесь овчарка гнала человека в колонну. Если же у него не было сил и он падал, в него равнодушно стреляли автоматчики.
И вот Иванов в страхе рванулся вперед, в колышущуюся серую массу из грязных, промокших на спинах гимнастерок, но земля вдруг стала уходить из-под ног и переворачиваться. Упал, стал подниматься, однако земля опять поплыла из-под него, встала почти ребром, и он заскользил по ней. Подняться сил уже не было, хотя он судорожно сделал еще одну попытку встать. Смог лишь повернуть голову туда, где шли автоматчики с собаками. Они остановились метрах в десяти от него. Сквозь кровавый туман Иванов увидел, как рвется с поводка собака, а немец, направив на него автомат, раскрывает беззвучно рот. Только потом, когда его голова ткнулась в пыльную дорогу, до него донесся крик немца: