Распрощались с «пэтээровцами» и пошли дальше. И чуть не угодили в село, захваченное немцами. Выручил какой-то капитан. Кричит нам:
— Вы куда прете, славяне? К фрицам в лапы?
А потом рассказал, как нам искать нашу часть. Оказывается, ночью мы так далеко оторвались от своих, что пришлось несколько часов возвращаться в тыл.
4
Поздно вечером в этот день позвал меня ротный.
— Давай, Темин, умащивайся рядом, — предложил он мне и указал на свою расстеленную на земле плащ-палатку. У нашего командира был странный выговор, и мне казалось, что в разговоре он иногда употреблял не те слова. Тогда я запомнил это «умащивайся». И еще он говорил: «Слухай сюда». Позже мне доводилось слышать подобный выговор у одесситов. Но откуда был наш комроты, я не помню. И фамилию его сейчас уже забыл. Так он и остался в моей памяти — с этими чудны́ми словами.
Я присел. И мы долго говорили о событиях прошедшего дня, о потерях в роте и о том, что хорошо, если эта ночь пройдет спокойно, тогда наши ребята смогут отдохнуть и выспаться.
Я пожаловался, что моя комсомольская работа не клеится.
— И протокол того собрания я до сих пор не написал…
А комроты сказал:
— Напишешь, если живой будешь. А комсомольская твоя работа — вот. — Он показал на пулемет, который лежал рядом со мною. — Он должен без перебоев работать.
Потом комроты предложил мне закусить «чем фриц нам послал».
Ужина в этот вечер не было, как не было и обеда и завтрака. От комроты я узнал, что еще вчера разбомбило нашу кухню и убило повара.
— Видишь, и привозу сухого пайка не было… — сказал он.
Мы пожевали пресных немецких галет, съели какую-то рыбу из крохотной плоской консервной банки и, накрывшись его плащ-палаткой, опять негромко говорили. А когда я уже засыпал, комроты поднялся и пошел, видно, проверить посты.
Ночь прошла относительно спокойно. Где-то, конечно, стреляли, тишину вспарывали трассирующие очереди пулеметов, и ухали разрывы шальных мин. Немцы били из минометов для острастки, но нам до всего этого не было дела. Спали сном праведников.
В августе ночи короткие и еще теплые, и мне показалось, что я только смежил глаза, а наш комроты уже начал побудку.
Забрезжил рассвет. Солдаты чистили оружие. Где-то в балке нашли ручей, попили водицы, пожевали все тех же галет и какого-то резинового немецкого хлеба в вощеной бумаге и опять начали воевать: и гибли товарищи, и в горле все пересыхало, и пылью забивало рот, уши, глаза, а надо было бежать вперед, спасаясь от огня пулеметов и автоматов, нырять в теплые вонючие воронки и хоть на метр, но продвигаться дальше, гнать с нашей земли врага, вызволять из неволи наших…
«Летний день как год», — говорят в народе. И нам он действительно казался годом. Столько происходило событий, столько приходилось видеть радостных слез жителей освобожденных деревень, слышать душераздирающие крики по убитым родным… И все это вытягивалось в одну какую-то бесконечную ленту, которая, как свиток, наматывалась вокруг тебя. Иногда уже казалось: нет в тебе ни физических, ни душевных сил, ты выжат, как лимон, и на дне твоего существа остается только муть апатии и безразличия ко всему, и хочется лишь одного — добежать, доползти вон до той тени от одинокого дерева или забиться в чащобу кустарника, где от немилосердного солнца прячется зверь, и заснуть. Заснуть мертвецки, чтобы забылось все, что ты видел и слышал за этот день-год, чем до краев забита твоя раскалывающаяся голова. Но пока ты живой, некуда свернуть, ты со всеми вместе с утра и до вечера, а завтра все начинается заново, и ты рад, что дожил до нового дня, что увидел солнце, а твои товарищи, с которыми ты вчера бежал в цепи, ел пресные галеты и говорил о жизни и смерти, уже никогда не увидят ни этого солнца, ни неба, ни той деревни, что горит там, на горизонте, и которую тебе предстоит сегодня освобождать.
Я не видел, как разрывом снаряда убило комроты, не хоронил своего второго номера Рахманкула. Мы вели огонь из нашего «дехтяря». Лежали в наспех отрытом окопе, и со стороны Рахманкула разорвалась мина. У меня вышибло из рук и отбросило в сторону пулемет. Я почему-то вскочил и бросился не к Рахманкулу, а к пулемету. Он был искорежен. А когда повернулся, то увидел своего второго номера, лежавшего ничком, лицом в землю. Затылка у него не было, там темнело месиво из волос, крови и земли…
Солдаты бежали к немецким окопам. Туда мы только что стреляли с Рахманкулом. Я не знал, что мне делать с разбитым пулеметом, страшился дотронуться до затихшего Рахманкула. Размахивая пистолетом, рядом пробежал лейтенант Михайлов. Он что-то кричал. На ходу повернулся ко мне. Лицо потное, злое, и я понял, что его команда «Вперед!» относится ко мне. Меня словно освободили от непомерной тяжести, ринулся за ним.