Старик, Мик, возился у печи, подбрасывая дрова из груды в углу. Движения были резкими, точными, как у человека, выживающего одного — без суеты, без лишнего. Куртка из волчьего меха висела на нём, как вторая кожа, а пальцы, узловатые и обветренные, ломали ветки с лёгкостью, будто те были нитями судьбы. На поясе болталась жестянка с выцветшей надписью — «Made in…» — осколок мира, стёршегося, как буквы под его рукой. Кашель вырвался из груди, короткий, глубокий, заглушил треск поленьев. Он сплюнул в угол, в тёмное пятно на полу, и бросил через плечо, не глядя:
— Если думаете уйти — забудьте. Метель сожрёт вас раньше, чем волки найдут кости. Сидите, пока не стихнет.
Винделор повернулся, взгляд скользнул к старику. Голос Мика был хриплым, как треск льда, но в нём не было ни страха, ни злобы — только правда, холодная и голая. Он кивнул, соглашаясь, но спросил:
— Долго она будет?
Илай сел, потирая глаза, и добавил, глядя в пол:
— А если волки учуют дым? Вчера выли близко.
Мик вытащил остатки вчерашней похлёбки — густую жижу из крупы и консервов. Запах варева смешался с дымом и сыростью, пробуждая голод, что Винделор гнал весь день. Старик разлил её по трём жестяным кружкам, чёрным от сажи, сунул одну Винделору, другую Илаю.
— Может, день. Может, неделю, — ответил он, усевшись на стул, скрипнувший под весом. — Снег тут хозяин, а вы — чужаки, сунувшиеся без спроса. Волки далеко, дым их не манит — они умнее вас. Но вы чуть не сдохли не от них, а от дурости.
Пар поднимался от кружек, расползаясь по хижине, но не заглушал мыслей, роившихся в голове Илая. Он чувствовал себя уязвимым — не из-за старика, а из-за правды в его словах. Никогда он не замечал, как за ним следят, как ловят его шаги. Может, в руинах «Тридцать первого» кто-то дышал ему в спину, а он не видел? Мысль вгрызалась глубже, чем он хотел. Винделор стиснул зубы, промолчал. Илай покраснел, уткнулся в кружку, где плавали серые крупинки. Мик продолжил, голос стал ниже, резче:
— След от леса к дому — один, а у крыльца — два. Не заметили, как я шёл? Ставни с щелями — я вас разглядел снаружи, до стука. Знал, где спрячетесь. Свет упал на тебя, мальчишка, за бочкой — ты был как на ладони. А ты, — кивнул Винделору, — за косяком, слишком очевидно. Опытный, а прячешься, как щенок на первой охоте.
Илай сжал кружку, пальцы побелели, Винделор нахмурился, но вместо спора бросил:
— Может, в погребе что полезное? Проверить бы.
Мик фыркнул, кивнул на люк:
— Там мои запасы. Что искать собрался? У полки с банками ловушка — не суй руки, где не просят.
Винделор приподнял крышку — пахнуло мясом и сыростью, в углу блеснула верёвка, натянутая к штырю. Он усмехнулся, оценив хитрость, и опустил люк. Мик бросал щепки в печь, огонь плясал в его глазах, отражая тени прошлого. Он выдохнул, качнул головой, будто решился, и заговорил:
— Я из «Тридцать второго». Не самый приятный город. В молодости ещё ничего, а теперь мрак. Там все смотрят, у кого кошель толще, у кого нож острее. С детства тошнило от гнили — люди не живут, а выгрызают куски. Подрос — сбежал. Хотел мир увидеть, понять, что за стенами.
Он замолчал, прошлое тлело в углях. Хижина дышала старостью — стены из брёвен, увешанные шкурами, пахли зверем, потолок нависал, как небо в бурю. Шкаф у стены, покосившийся, хранил ружья и травы, пол усыпан золой, под столом — треснувшая миска. Это было убежище, суровое, но живое от огня в печи. Илай подался вперёд, глаза блеснули:
— И что, увидели?
Мик фыркнул, но в голосе мелькнула тень тепла:
— Увидел. Странствовал, где только ног не носило. Городов повидал — каждый со своей грязью. Были, где люди жили войной, машины гудели без конца, но это завтра расскажу. А вы, коль застряли, работайте. Ты, — ткнул в Илая, — стреляешь, как слепой. Пойдём, покажу. А ты, — взгляд упал на Винделора, — ставни заколоти. Щели светят, как звёзды. Хоть что-то умеешь, кроме как двери открывать?