Винделор отвернулся, будто не заметил, но Илай не мог отвести глаз. В детстве он видел такое — шахтёр у их дома кашлял кровью, пока не рухнул на мостовой. Никто не удивился, тело унесли, место занял другой. Но это был не шахтёр, а Мик — старик, что дал им тепло и уроки. Илай сжал кулаки, глядя на пятно, растекавшееся по полу, как тень смерти.
Винделор шагнул к столу, где лежала карта — потёртая, исчерканная, — сворачивая её быстрыми движениями. Взгляд скользнул к Мику, задержавшись на дрожащих руках.
— Ты прав, старик, — бросил он, голос ровный, но с насмешкой, скрывавшей беспокойство. — Метель ушла, и мы уйдём. Но ты тут не раскашляйся без нас — кто тебе дрова колоть будет?
Мик усмехнулся, кашель сотряс его, он глянул на Винделора с прищуром:
— Не боись, умник. Я эту хижину строил, когда ты ещё под стол пешком ходил. Дрова найду, а ты следы за собой заметай — не то твои шакалы вернутся с ножом, что ты им подарил.
Илай поднялся, потянулся, хрустнув плечами, и начал складывать рюкзак. Консервы, патроны, игла для шитья звякнули в руках, взгляд то и дело возвращался к Мику. Кровь на полу жгла глаза, сердце ёкнуло. Он шагнул ближе:
— Это не просто кашель, да? Ты болен, Мик. Может, с нами пойти? Мы бы помогли.
Мик замер, кашлянул, отвернулся, вытирая кровь трясущейся рукой — рукав окрасился тёмным пятном. Голос хрипел, но звучала усталость, не злоба:
— Не лезь, говорю. Я свой путь прошёл — от «Тридцать второго» до этого леса. Вам своё идти, мне тут остаться. Не тащите старика за собой, он вам обузой будет.
Илай сжал губы, кивнул, отступив к рюкзаку. Пальцы теребили иглу. Хижина дышала старостью — стены из брёвен скрипели, шкуры пахли зверем и временем, потолок нависал, как небо в бурю. У печи стояла жестянка с выцветшей надписью — «Made in…» — осколок рухнувшего мира. Рядом лежали травы, их горький запах смешивался с дымом и смолой. Пол был усыпан золой, щепками и пятнами крови — следами уходящей жизни.
Винделор закинул рюкзак на плечо, хлопнув по столу с царапинами от их ножей:
— Прощаемся, старик? Спасибо за уроки — ловушки твои запомню. Может, свидимся, если лес не сожрёт тебя раньше.
Мик шагнул к порогу, протянул карту — старую, с пометками, нанесёнными вчера дрожащей рукой:
— Бери. Обходите долину и горы, идите лесом — там меньше шакалов. Держитесь подальше от тех, кто молится мёртвым машинам — они пустые, как ветер. С двумя картами обойдёте невзгоды.
Илай медлил, глядя на старика. Хотел сказать, что ещё не поздно, что нельзя оставлять его умирать в хижине, где снег забьёт щели, но промолчал. Мик выбрал — это был его дом, его могила. Винделор взял карту, кивнул, уголок губ дрогнул в улыбке, и он шагнул к двери, где снег сверкал под солнцем. Илай задержался, протянул Мику иглу — потёртую, что носил с собой:
— Возьми. Ты мне больше дал, чем я думал. Спасибо, Мик.
Мик кашлянул, взял иглу, пальцы дрогнули, сунул в карман, буркнув:
— Сентиментальный ты, мальчишка. Идите, не тратьте время. — Помолчав, он шагнул ближе, положил руку на плечо Илая, голос смягчился: — Живи так, чтоб не стыдно было перед тем, кто сверху смотрит. Это всё, что могу дать.
Илай кивнул, глаза блеснули, он закинул рюкзак на плечо и шагнул за Винделором. Мик стоял в проёме, не закрывая дверь, следя за их силуэтами, что таяли среди деревьев. Взгляд его был долгим, без жалости, с каплей гордости. Он вздохнул, прислонился к косяку, провёл пальцами по виску и закрыл глаза. Снег хрустел под сапогами, лес лежал тихий, бесконечный, дым хижины поднимался тонкой струйкой в ясное небо. Через десяток шагов Илай оглянулся — силуэт Мика растворился в тени.
Он повернулся к Винделору, голос стал шёпотом:
— Мик долго не протянет, да? Эта кровь… он умирает?
Винделор шёл вперёд, снег скрипел, он ответил, не оборачиваясь:
— Не нам решать, Илай. Он свой путь выбрал, мы свой идём.
Илай кивнул, сжал кулаки в перчатках и пошёл следом, глядя на лес. Мик не доживёт до весны — кровь и дрожь рук сказали больше слов. Но тепло его руки, слова о тех, кто сверху смотрит, остались с ним, как угли, что грели в хижине, ставшей на неделю домом. Путь к Чёрному морю ждал, а хижина затихала позади, унося тень старика, что дал им больше, чем они могли взять.
Лес встретил их тишиной, живой после семи дней метели. Её вой сменился слабым шорохом снега, осыпающегося с ветвей, как дыхание уходящей зимы. Снег хрустел под сапогами, свежий и чистый, словно стекло, уцелевшее после падения мира. Каждый шаг отдавался эхом в белом безмолвии, что тянулось до горизонта. Винделор шёл впереди, рюкзак покачивался на плече, карта Мика лежала в его руке — потёртая, исчерканная, но ясная: лесом, а не долиной, где мародёры могли поджидать за каждым сугробом. Илай следовал за ним, чуть сгорбившись под тяжестью рюкзака. Дыхание вырывалось паром, растворяясь в морозном воздухе, пропитанном запахом льда и сосновой коры. Лес был пуст — ни птиц, ни следов, только голые деревья тянули ветви к небу. Их стволы чернели на фоне снега, а поваленные брёвна лежали в сугробах, укрытые белым, как могилы, что они видели неделю назад, когда впервые вошли в эту чащу.