— У меня лучше будет!
Её голос звенел злобой, а ткань трещала, как сухие ветки. Винделор заметил это, тронул Илая за плечо, его голос был низким, почти шёпотом, заглушённый гулом рынка:
— Не лезь, Илай. И лучше не показывай ничего ценного — разорвут.
Толпа загудела громче, и вдруг тощий торговец с жёлтыми зубами шагнул к Илаю, схватив его рюкзак. Его пальцы, чёрные от грязи, воняли ржавчиной и углём:
— Откуда у тебя такое, а у меня нет? Покажи, что там!
Илай резко вырвался, оттолкнув его локтем, рюкзак звякнул, как жестянка, а Винделор встал между ними, холодно бросив:
— Руки убрал, или без них останешься.
Его голос был твёрдым, как лезвие ножа, что блеснуло в его руке, и запах стали смешался с гнилью воздуха. Торговец отпрянул, но толпа зашепталась, их голоса звенели, как ржавые цепи:
— У них лучше, чем у нас!
Илай посмотрел на Винделора и тихо сказал, его голос дрожал, как далёкий звон молота:
— Они хуже, чем в «Тридцать первом», Вин. Это ненависть к тому, что у других хоть что-то есть. Надо уйти с этого рынка.
Винделор кивнул, прищурившись, его взгляд скользнул по толпе, где глаза блестели завистью, как стёкла в разбитых окнах:
— Да, ночлег найдём подальше от их глаз. Пошли.
Они свернули с рынка, оставив его гул позади, где крики торговцев сливались с визгом ржавых петель и звоном битого металла. Узкие улочки вели вглубь города, снег под ногами чавкал, смешиваясь с грязью, а запах гари усиливался, пропитывая воздух едким дымом от плавилен, что тлели где-то за домами. Покосившиеся заборы из колючей проволоки звенели под ветром, а из окон, заколоченных досками, доносились приглушённые голоса, шепчущие о чужом добре. Жители Тридцать второго провожали их взглядами, полными злобы, их лица, бледные и исхудавшие, казались масками, вырезанными из старого дерева. Каждый шаг путников отдавался хрустом снега, смешанного с угольной пылью, а воздух был тяжёлым, пропитанным гнилью от куч хлама, что жители копили, завидуя чужому богатству.
Илай шёл, сжимая лямки рюкзака, его дыхание вырывалось паром, пахнущим холодом и усталостью. Он смотрел на дома, где облупленная краска свисала лохмотьями, как кожа с больного тела, и думал о «Тридцать первом» — там, несмотря на хаос, люди хотя бы мечтали о богатстве, а здесь они мечтали о том, чтобы его не было у других. Винделор шагал впереди, его сапоги оставляли глубокие следы в грязи, а нож, спрятанный в ножнах, тихо позвякивал при каждом шаге, как напоминание о том, что в этом городе нельзя расслабляться.
Они миновали покосившуюся лачугу, где старуха с лицом, похожим на смятую тряпку, сидела у порога, сшивая лоскуты ткани, что пахли сыростью и плесенью. Она подняла глаза, её взгляд был острым, как ржавый гвоздь, и прошипела, увидев плащ Илая:
— Откуда такой? У нас такого не шьют! Почему у тебя есть, а у меня нет?
Илай не ответил, лишь ускорил шаг, но её голос догонял их, звеня, как треснувший колокол:
— Несправедливо! Всё несправедливо!
Винделор бросил взгляд через плечо, его лицо было спокойным, но глаза прищурились, как у охотника, что чует ловушку:
— Держись ближе, Илай. Эти люди не просто завидуют — они готовы перегрызть друг другу глотки за кусок хлеба, которого у них нет.
Улочка вывела их к площади, где стоял старый фонтан, давно высохший, его камни покрывала чёрная копоть, а в центре торчала статуя — грубо вырезанная фигура человека, державшего весы, такие же кривые, как на воротах. Статуя была облита той же жёлтой краской, что облупилась, обнажая серый камень, и пахла сыростью и ржавчиной. Вокруг фонтана толпились люди, их голоса сливались в гул, похожий на рой пчёл, а запах пота и дешёвого спирта висел в воздухе, как тяжёлое облако. Кто-то кричал, обвиняя соседа в краже, другой швырял в снег рваную ткань, лишь бы она не досталась другому. Илай заметил, как двое мужчин дрались за ржавый нож, их кулаки хрустели, как сухие ветки, а кровь капала в снег, оставляя тёмные пятна, что пахли железом.
— Это не город, — тихо сказал Илай, его голос дрожал, как ветер, что свистел в щелях домов. — Это яма, где люди жрут друг друга за то, что у них ничего нет.
Винделор кивнул, его рука легла на рукоять ножа, пальцы сжались, а голос был холодным, как сталь:
— Верно. И нам тут не место. Найдём ночлег, переждём до утра и уйдём. Этот город сожрёт сам себя, и нам не стоит быть рядом, когда это случится.