— Слухи дошли, что вы из Тридцать первого, — начал он, вытирая губы рукавом. — И что город пал.
— Так и есть, — кивнул Винделор, взгляд твёрдый, как камень.
Илай оглядел комнату — горы хлама, никому не нужного, но лежавшего здесь, как сокровища. Сломанные статуэтки, рваные тряпки, провода без жизни. Роксу не важна была их ценность — лишь то, что они его.
— Есть предложение, — Рокс подался вперёд, глаза заблестели. — Идёмте с нами, озолотимся на руинах.
— Не интересно, — Винделор шагнул к двери. — Мы идём дальше.
— А ты? — Рокс повернулся к Илаю, голос стал слаще, липким.
— Я с ним, — Илай встал рядом с товарищем.
— Жаль, — Рокс откинулся в кресле, пальцы забарабанили по подлокотнику. — Могли бы разбогатеть.
— Господин Рокс, — Винделор остановился у порога, — нам это не нужно. Мы уходим.
— Постойте! — Рокс вскочил, голос дрогнул. — Укажите на карте, где что ценное. Пять монет сейчас, процент после.
— Укажу бесплатно, — Винделор развернулся, — если не будете задерживать нас.
Рокс выхватил карту — мятую, кривую, будто рисованную наспех, — подвинул её к гостям. Винделор сделал пару отметок, буркнув, что знает немного. Рокс потер руки, проводил их, но Илай уловил шипение в спину:
— Могли бы больше рассказать, бродяги. Несправедливо, что знают они, а не я. Ничего страшного, скоро и я получу своё.
Они вышли с рынка, шаги хрустели по снегу и грязи. Улицы Тридцать второго вызывали отвращение — кривые, вымощенные битым камнем, что крошился под ногами. Дома, низкие и покосившиеся, лепились из ржавого металла и обломков. Один хозяин прибил к стене глиняную колонну, трещавшую от мороза, другой водрузил гнутый шпиль, насмехаясь над Тридцать первым. Окна заколочены, дворы огорожены колючей проволокой, подделки — ржавые цепи, стекляшки — блестели на углах, крича о тщете.
Женщина с жёстким лицом обогнала их, сшила наспех рваную ткань, подражая меху Илая, и разорвала её перед ним, шипя: «У меня лучше!» — топча в грязи. Дальше двое дрались у телеги с железом: один продал гнутый нож, другой сломал его и швырнул в сугроб, крикнув: «Чтоб никому!» Телега опрокинулась, обломки разлетелись, но никто не взял — пинали в стороны.
Илай морщился при каждом встречном, ожидая подвоха. Город дышал злобой, что пряталась в глазах и жестах. У первой гостиницы, покосившейся на соседнее здание, двое орали:
— Плати, что твоя лачуга держится за мой дом! — кричал один, тыча пальцем.
— Это моё тянет твоё! — огрызнулся второй, плюнув в снег.
В других гостиницах, увидев их вещи, хозяева задирали цены. Один оскалился:
— Сто двадцать монет за ночь! Такие, как вы, могут!
— Неприятный город, — Илай сжал кулаки, голос дрожал.
— Надо выбираться, — Винделор кивнул, взгляд скользил по теням.
Ночь легла на Тридцать второй, тусклые фонари бросали зловещие отблески. Из подворотен смотрели голодные глаза, шорох шагов таял за спиной. Воздух пах гарью и гнилью от куч хлама.
— Сюда, — Винделор втащил Илая в ближайшую гостиницу.
Глава 14
Утро в Тридцать втором вставало нехотя, будто город стыдился своей убогости в холодном свете дня. Бледное солнце едва пробивалось сквозь дымку от плавилен на окраине, смешиваясь с запахом гари и гниющих отбросов у порогов. Жители копили их, как сокровища, которых не должно быть у других, и никто не убирал — лишь подтаскивал ближе к двери, косясь на соседей. Узкие тропы, вымощенные битым камнем, что крошился под сапогами, гудели шагами торговцев — худых, с жёсткими лицами, что прятали рваные мешки под плащами, щурясь на встречных. Женщина с кривыми зубами волокла кусок ткани, стащенный с чужого прилавка, и рвала его на ходу, чтоб никто не взял целым. Мужик с редкой бородой нёс гнутый нож, украденный у соседа, и скалился, радуясь, что теперь у него не хуже. Дети, тощие, с грязными руками, шныряли меж домов, выхватывая стекляшки из грязи, и пинали друг друга, лишь бы у соседа не осталось больше. Дома лепились тесно, низкие и кривые, их стены из ржавого металла и глины топорщились поддельными шпилями и колоннами, что трещались на морозе, но никто не чинил — каждый следил, чтоб сосед не сделал лучше.
Илай и Винделор вышли из гостиницы на краю рынка — шаткой лачуги из досок и жести, что величала себя «Приютом путника». Внутри было сыро, стены пахли углём и плесенью, дверь, обитая рваной тканью, скрипела на ветру, а над входом гнулась вывеска из гнилого дерева, жалкая тень каменных табличек Тридцать первого. Хозяин, сгорбленный, с жёсткими глазами, встретил их ночью с ухмылкой, скользнув взглядом по рюкзакам и винтовке, и заломил цену, что заставила бы караванщика подавиться. Они заплатили, но утром ушли, шаги хрустели по снегу с грязью, лица их были усталыми, а в глазах тлело недоверие. Тридцать второй походил на ребёнка, что натянул чужую рубаху, слишком большую, и злился, что она трещит по швам. Каждый камень, каждая ржавая дверь кричали о больном стремлении украсть чужое величие, перемазать грязью и назвать своим.