Илай замедлил шаг, губы дрогнули в саркастичной усмешке, но глаза остались холодными, как лёд под ногами.
— Балет для нищих, Вин, — бросил он. — Грязь вместо сцены, а вместо музыки — их вопли.
Но улыбка не дошла до глаз. Этот спектакль, что разыгрывался на улицах каждого города, где он бывал, давно не казался ему смешным. Рваные руки, тряпки, грязь, въевшаяся в кожу, — их жизнь была сплетена из мелочных схваток за хлам, который никому не нужен. Он мог бы пройти мимо, забыть через шаг, но внутри скребло отвращение, знакомое, как старый шрам. Мир не рухнул в один день — его разодрали вот такие сцены, грызли, крошили, пока не осталось только это: двое оборванцев, что пинают друг друга за кусок верёвки, которой не хватит даже петлю завязать. Проще усмехнуться, чем дать этому выйти наружу.
Винделор хмыкнул, его взгляд скользнул по барахтающимся:
— Не отвлекайся, Илай. Идём.
Но Илай задержался, глядя на них. Это был не просто абсурд — это была суть Тридцать второго, его дыхание. Здесь не искали большего, здесь не могли вынести, если у другого было хоть что-то. Они не жили — они выдирали жизнь у соседей, цеплялись за неё зубами, рваными кулаками, лишь бы другой остался с пустыми руками. Илай знал этот город, знал его запах, его вкус — горький, как угольная пыль, что оседала на языке. Он видел это и раньше, в «Тридцать первом», где люди тоже грызлись за обломки мира, но здесь всё было хуже, грязнее, злее. Здесь ненавидели даже тень друг друга.
— Думаешь, если один из них найдёт ботинки, он не зарежет себя через день? — бросил Илай, глядя на спину Винделора.
— Почему? — тот не обернулся, голос был ровным, как сталь.
— Не вынесет, что у кого-то ещё они есть, — Илай усмехнулся, но в голосе не было веселья, только усталость, что оседала в груди, как гарь.
Венс, не оглядываясь, крикнул звонким голосом, что отскочил от ржавых стен:
— Быстрее, там всё рядом, за углом!
Они свернули за ним, миновав старую телегу у дома с покосившейся дверью, что висела на одной петле, обнажая щель, где торчала серая тряпка, словно язык, высунутый в насмешке. Колёса телеги были сломаны, одно заменено доской, почерневшей от сырости, а на борту трепалась рваная ткань, что могла быть флагом, но теперь её края развевались, как оборванные мечты. Двое детей, босых, с грязными пятками, что оставляли чёрные следы в снегу, тянули с неё кусок, пока третий, с лохматыми волосами, падавшими на глаза, пинал их по голеням, шипя: «Моё, моё!» Тряпка порвалась с влажным треском, дети рухнули в снег, их босые ноги мелькнули в воздухе, и каждый унёс по лоскуту, швыряя друг в друга комья грязи, что шлёпались с глухим звуком. Венс хихикнул, пробегая мимо, его плащ зацепился за гвоздь, торчавший из борта, и оторвался кусок — серый, с пятнами сырости. Он заткнул его за пояс, пальцы сжали ткань, оставив грязный след, будто это был трофей, вырванный у города.
Илай фыркнул, сарказм сочился из голоса:
— Ну что, Вин, наш гид — местная звезда. Уже трофей взял, герой дня.
Винделор усмехнулся, не отрывая глаз от Венса, что подпрыгивал впереди:
— Пусть ведёт. Посмотрим, чем закончится его слава.
Илай молчал, шагая дальше. Удивление давно выгорело, злость притупилась, осталась только тень, что ложилась на сердце. Эти люди не жили — они грызлись в пыли за право чувствовать себя чуть выше другого. Чужая неудача здесь была слаще собственной удачи, и чем громче падал сосед, тем легче дышалось оставшимся. Он закрыл глаза на миг, задержав дыхание, будто надеялся, что это исчезнет. Но открыл — и всё осталось: дети, рвущие тряпку, грязь, что летела в воздух, Венс, что бежал впереди с ухмылкой.
— Ты чего замер? — бросил Винделор, обернувшись.
— Думаю, — Илай криво улыбнулся, глаза потемнели. — Если б тут был мост, его бы сожгли, лишь бы никто не прошёл.
Винделор нахмурился, но промолчал, лишь кивнул вперёд. Венс вывел их к старому складу на краю города, где окраина растворялась в поле, усеянном сугробами и чёрными пятнами гари, что проступали сквозь снег, как ожоги на мёртвой земле. Здание выглядело так, будто его грабили не раз: стены из ржавого металла покосились, края загнулись, словно гнутые руками, крыша провалилась в трёх местах, обнажая балки, что торчали, как сломанные рёбра, покрытые льдом. Двери не было — лишь дыра, обрамлённая кривыми досками, что крошились от сырости. Вокруг валялись обломки: рваный мешок с гнутыми гвоздями, обугленный ящик с выжженной надписью «Тр…», что стёрлась до бессмыслицы, куча хлама — стекляшки, ржавые ложки, обрывки ткани, что ветер гонял по снегу, шурша, как стая птиц в тишине. Внутри было темно, слабый свет пробивался через щели в крыше, отбрасывая тени на пол, усеянный лужами, где плавали клочья ткани, и битым стеклом, что хрустело под ногами, как тонкий лёд.