Венс остановился у входа, голос стал громче, будто звенел для кого-то в тени:
— Вот оно, всё внутри! Заходите, берите что хотите!
Илай закатил глаза, сарказм резанул воздух:
— О, Вин, сокровищница. Уже вижу, как мы тут миллионерами станем. Или покойниками.
Винделор шагнул ближе, прищурившись, рука легла на нож, пальцы сжали рукоять:
— Тихо слишком. Венс, что дальше?
Тишина лопнула — из темноты выскочило пятеро подростков, тощие фигуры мелькали в полумраке, как крысы из подвала. Босые, их ступни чернели на снегу, рваные куртки болтались, как мешки, нитки торчали, пятна грязи расползались по ткани. Лица, заляпанные сажей, блестели от пота, руки сжимали самодельное оружие: один размахивал гнутым прутом с зазубринами, другой держал доску с ржавым гвоздём, третий крутил цепь, её звенья звенели, осыпая лёд. Глаза горели злобой, но в них была не только угроза — пустая, бессмысленная ненависть ко всему, что стояло перед ними.
Илай шагнул назад, винтовка дрогнула в руках, но он не поднял её — стрелять в этих сопляков не хотелось, а вот навалять… Голос его стал твёрже:
— Ну вот, Вин, западня. Только эти клоуны сами не знают, что творят.
Винделор стоял неподвижно, взгляд холодный, цепкий:
— Недооценили мы их, Илай. Держи винтовку, но не стреляй.
Лохматый бросился первым, цепь просвистела, но Илай шагнул в сторону, двинул ему подзатыльник, от которого тот согнулся.
— Понёсся, герой, а мозги дома забыл? — цепь выскользнула, Илай пнул его в бок, отправив в сугроб.
Второй, с кривыми зубами, замахнулся доской, но Илай вырвал её и хлопнул его по спине:
— Держи обратно! — тот завопил, рухнул носом в снег, гвоздь застрял в сугробе, дрожа.
Третий, с цепью, пошёл сзади, но Винделор пнул его в колено, и тот плюхнулся, хватаясь за ногу. Четвёртый выскочил с трубой, Илай саданул его ладонью по затылку — тот рухнул, труба звякнула о камень. Пятый запаниковал, рванулся к Илаю, но тот поддёл его ногой, отправив в лужу.
— Вот это нападение! — фыркнул Илай, отряхивая руки. — Вы хоть тренировались, малые? Или думали, толпой страшнее?
Лохматый, выбираясь из сугроба, зашипел:
— Ты почти наш ровесник, а дерёшься как взрослый! Нечестно!
Илай присел, похлопал его по плечу, вдавливая в снег:
— Не ты ли меня цепью хотел? Честность ему подавай!
Он встал, глянул на Винделора:
— Всё, Вин? Или ещё приструнить?
Винделор, скрестив руки, хмыкнул:
— Цирк окончен. Венс, что с Чёрным морем?
Венс попятился, ухмылка дрогнула, он буркнул:
— Всё равно вы не лучше! — рванул прочь, но Винделор схватил его за шиворот. Кусок плаща выпал, шлёпнулся в снег.
Илай подобрал его, помахал:
— Венс, платок уронил.
Винделор убрал нож в ножны:
— Где твой караванщик, Венс? Говори, или побежишь без ушей.
Лохматый, вытирая грязь с лица, буркнул:
— Роланд. Ходил к Чёрному морю, вернулся с железками. Лачуга у рынка, красная тряпка над дверью.
— Умница, — Илай пнул обломок трубы. — Вали, пока уши целы.
Подростки, скуля, попятились. Венс исчез за углом, плащ волочился, оставляя след. Илай глянул на Винделора, ухмылка играла на губах, но глаза были тёмными:
— Герои дня, Вин? Или уборщики, что разогнали свору?
Винделор усмехнулся:
— Клоуны с кулаками. Пошли к Роланду.
Они двинулись к центру города, склад гудел под ветром, снег засыпал следы их схватки и провала Венса. Илай шёл молча, его плечи опустились, шаги стали тяжёлыми, будто каждый весил больше, чем рюкзак за спиной. Он думал о «Тридцать первом», где всё начиналось иначе — с надеждой, с верой, что мир можно собрать заново, как сломанную машину. Но здесь, в Тридцать втором, надежда была роскошью, за которую платили кровью. Он вспоминал лица тех, кто остался позади — друзей, что превратились в тени, и врагов, что стали пылью. Каждый шаг по этой грязи, каждый взгляд на ржавые стены напоминал ему, что он всё ещё жив, но за какую цену? Город дышал злобой, и эта злоба пропитывала всё — от снега под ногами до воздуха, что жёг лёгкие.
Глава 16
Рынок Тридцать второго гудел, как потревоженный улей. Прилавки, сколоченные из ржавой жести и щербатых досок, скрипели под ветром, заваленные хламом: рваные ткани с выцветшими узорами, что пахли сыростью и плесенью, гнутые ножи с обломанными лезвиями, что звенели при падении, битые кружки, подражающие фарфору «Тридцать первого», но трескавшиеся от лёгкого касания. Торговцы орали, их голоса сливались в злобный гул, пропитанный завистью. Каждый прятал свой товар под серыми лоскутами, что топорщились от плесени, бросая косые взгляды на соседей, готовых вырвать кусок ткани или сломать чужую ложку, лишь бы оставить другого с пустыми руками. Воздух был тяжёлым, пропитанным углём и гнилью, что поднималась от куч отбросов — рваных мешков с гниющим хлебом, обрывков кожи, костей, что лежали у прилавков, как могилы чужих надежд.