— Руки убрал, или сломаю! — Его голос сорвался в крик, полный ярости и боли, что рвала грудь:
— Да что ж вы все такие? Надоело! Я сыт по горлу вашими играми!
Он бросился к столу. Кулак врезался в кучу хлама — шестерни разлетелись, звеня о стены, как стая металлических ос, одна врезалась в доску над очагом, оставив вмятину, нож упал в лужу, что плеснула грязью на пол, залив рваную тряпку, что лежала рядом. Он чувствовал, как город душит его, как «Тридцать первый» душил, только здесь было хуже — здесь ненавидели даже его тень, его дыхание, его шаги, и эта обида, что копилась с первого дня, вырвалась наружу, как пар из треснувшего котла. Он схватил ящик с пола, пахнущий прогорклым маслом, его края были скользкими от сырости, и швырнул в стену — дерево раскололось с треском, гвозди брызнули, один застрял в балке, что загудела, как старый колокол. Второй работник отступил, цепь выпала из его рук, звякнув о пол, оставив след в грязи, третий отшатнулся, прут упал, звеня о ржавую бочку в углу.
Илай рвал подушки с лежанки — рваная ткань с пятнами плесени, что пахли сыростью, разлетелась клочьями, перья осели на полу, как снег, что падал через щели в крыше, их белизна тут же пачкалась в грязи. Он пнул стул у стены — три ножки из тёмного дерева, что крошились от времени, сломались с хрустом, четвёртая, светлая и кривая, отлетела в угол, ударившись о бочку, что загудела, как похоронный звон. Он выхватил карту из рук Винделора, поднёс к очагу, где тлели угли, их жар лизнул бумагу, оставив чёрный след на краю, его пальцы дрожали, а голос срывался в крик:
— Хочешь карту? Сожгу её, вместе с твоей лачугой, с вашим вонючим городом! Всё, хватит!
Винделор схватил его за запястье, голос был твёрдым, как сталь:
— Хватит, Илай! Успокойся.
Роланд и его люди стояли в шоке. Такого поворота событий никто не ожидал. Саркастичные ухмылки давно стёрлись с их лиц. Во время погрома никто не осмелился даже шелохнуться.
Илай отпустил карту, Винделор забрал её, сложив в карман, а Роланд попятился к стене, его работники отступили, цепи и пруты валялись в снегу у входа. Илай сплюнул в угол, где угли шипели, и бросил саркастично, но без прежней ярости, голос его был усталым:
— Мелкие засранцы уже успели нас продать за пару монет.
Они вышли из лачуги, рынок встретил их шумом и вонью, но Илай замкнулся — его плечи опустились, шаги стали тяжёлыми, будто каждый весил больше, чем рюкзак за спиной, взгляд упёрся в снег, что хрустел под ногами, теперь уже не смешно, а глухо, как стук земли по крышке гроба. Грязь липла к сапогам, оставляя чёрные следы, ветер гнал клочья ткани вдоль прилавков, что топорщились рваными лоскутами, торговцы шептались, их голоса звенели злобой: «Смотри, сломался, как мы!» — но он их не слышал, его уши будто заложило тишиной, что давила сильнее, чем гул рынка. Усталость и отвращение легли на грудь, как ржавая цепь, что висела на шее Роланда, и он не заметил, как кузнец-механик, худой, с руками, что пахли маслом и сажей, вынырнул из толпы у прилавка с гнутыми шестернями, что блестели ржавчиной в слабом свете. Его пальцы, чёрные от грязи, скользнули к винтовке Илая, что висела на плече, и выдернули её с ловкостью крысы, что тащит хлеб из-под носа, ремень скрипнул, оставив след в снегу.
Винделор заметил — его взгляд метнулся к кузнецу, он шагнул вперёд, схватил его за запястье, вывернув так, что тот охнул, роняя винтовку в снег, её ствол звякнул о ржавый обломок, что торчал из сугроба, подняв облачко ледяной пыли. Голос Винделора стал холодным, как лёд под ногами, слова падали, как камни:
— Верни, или рука твоя здесь останется. Выбирай быстро.
Кузнец взвизгнул, его лицо побелело, пальцы дрожали, пока он поднимал винтовку, что теперь была покрыта грязью, её приклад оставил чёрный след на его куртке, и протянул её Винделору:
— Бери, бери, я не хотел!
Винделор вырвал её, отряхнул снег с приклада, что осыпался мелкими кристаллами, и протянул Илаю:
— Держи, не теряй.
Илай взял винтовку, но не ответил, его взгляд был пустым, как склад, куда заманил их Венс, пальцы сжали ствол, оставив следы грязи, и он молча пошёл дальше, шаги его гудели по рынку, что теперь казался серым пятном, где голоса сливались в гул, а лица — в тени, покрытые сажей и злобой. Они вернулись к лачуге Марты, её ветхая дверь скрипела на ветру, как старая песня, что никому не нужна, снег лежал у порога, смешанный с грязью, что стекала с крыши, проваленной и чёрной от сырости, капли падали с глухим стуком, оставляя пятна на досках. Кол, что подпирал стену, накренился ещё сильнее, его конец утопал в сугробе, будто устал держать эту рухлядь, а соседние дома с колючей проволокой стояли молча, их окна заколочены досками, что трескались от мороза, как глаза, что не хотели видеть этот город.