Илай вошёл первым, его шаги гудели по тёмным доскам, что скрипели под ногами, как жалобы, оставляя следы грязи, что тянулись за ним, рюкзак с глухим стуком упал у очага, где угли едва тлели, бросая слабый свет на стены, покрытые пятнами плесени, что пахли сыростью и дымом. Он рухнул на кучу тряпок у стены, их грубая ткань скрипела под ним, пропитанная запахом старого угля и мокрой земли, и уставился в потолок, где щели пропускали тонкие струйки снега, что оседали на его плаще, как пепел, что падал с неба «Тридцать первого». Винделор вошёл следом, его взгляд скользнул по Илаю, но он промолчал, ставя винтовку у стола, что был покрыт царапинами и следами старых пятен, оставленных чьими-то грязными пальцами. Марта подняла глаза от очага, её руки замерли над котелком, что шипел, выпуская пар, что пах хлебом и углём, и тихо сказала:
— Чай готов, садитесь.
Он не хотел ни есть, ни пить, ни говорить. Просто лежал, уставившись в потолок, где снег падал медленно, как пепел. Тот самый пепел, что падал, когда рушился «Тридцать первый». Тогда он думал, что впереди ещё есть что-то. Что есть смысл двигаться дальше. Сейчас же оставалась только пустота.
Илай не ответил, его взгляд остался в потолке, где снег падал медленно, как слёзы, что он не хотел проливать, а Винделор бросил, голос его был ровным, но тяжёлым:
— Он отдохнёт.
Марта вздохнула, её плечи опустились, и она отвернулась к очагу, где угли шипели, как этот город, что давил на Илая всей своей убогостью, оставляя его молчать в тени ветхой лачуги.
Глава 17
Глава 17.
Лачуга Марты была пропитана сыростью, будто само время здесь застыло, впитав в себя тлен и тоску. Запах прогорклого масла и старых тряпок, что свисали с верёвки у стены, смешивался с едким дымом от тлеющего очага. Сквозь щели в дощатых стенах тянуло холодом, и мартовский ветер, острый, как лезвие, шевелил серую пыль на полу. Очаг в углу едва теплился, его слабое пламя не могло разогнать промозглую сырость, а закопчённый котелок над огнём источал запах переваренной крупы — единственный признак жизни в этом ветхом убежище. Свет от огня не достигал углов, где громоздились обломки старой мебели, потрёпанные мешки и какие-то ржавые железки, покрытые паутиной. Всё здесь дышало усталостью, как и люди, собравшиеся в этом тусклом кругу света.
Илай сидел у очага, уставившись в огонь. Его лицо, осунувшееся от бессонницы, казалось высеченным из серого камня — неподвижное, но с глубокими тенями под глазами. Пламя отражалось в его зрачках, но не грело. Он чувствовал, как сырость лачуги пропитала его одежду, кости, мысли. Этот город, полный жадных глаз и вороватых рук, высасывал из него последние силы. Он устал — от вечной настороженности, от ощущения, что в любой момент кто-то может ударить в спину, украсть или обмануть. Его пальцы, сжимавшие край стула, побелели, а в груди ворочалась тяжёлая, глухая злость — не на кого-то конкретного, а на всё сразу: на этот мир, на себя, на судьбу, что загнала его сюда.
Венс, шустрый и юркий, как крыса в поисках объедков, пристроился у рюкзака Илая. Его тонкие пальцы осторожно, но настойчиво шарили по грубой ткани, выискивая добычу. В полумраке его глаза блестели, как у зверька, пойманного светом фонаря. Он то и дело замирал, прислушиваясь к тяжёлому дыханию Илая, а затем снова двигался — медленно, но уверенно. Молния рюкзака скрипнула, и Венс замер, но не отступил. Его пальцы скользнули внутрь, нащупав холодный металл патрона. Латунный цилиндрик блеснул в тусклом свете, и Венс, затаив дыхание, потянул его к себе.
Илай заметил движение краем глаза. Его лицо, и без того мрачное, потемнело ещё больше. Стул под ним скрипнул, когда он резко выпрямился, и в следующую секунду его рука метнулась вперёд. Подзатыльник был звонким, но Илаю этого показалось мало. Он поднялся, схватил Венса за воротник и встряхнул так, что мальчишка чуть не выронил патрон.
— Ты вообще понимаешь, что творишь? — голос Илая сорвался на хрип, почти на крик. — Думаешь, я буду вечно тебя прикрывать? Думаешь, тебе всё сойдёт с рук? Один неверный шаг, и тебе горло перережут, а мы с Винделором даже не заметим, как ты сгинешь!