Рынок раскинулся перед ними, как лабиринт из камня и стали, где каждый предмет боролся за место под тусклым зимним солнцем. Хаос царил повсюду: цепи из белого золота, тонкие, как лунный свет, лежали рядом с ржавыми проводами, корёжившимися, как высохшие корни; драгоценные камни, чьи грани ловили слабый свет, соседствовали с пожелтевшими газетами, чьи страницы крошились, как кости забытых эпох; полированная посуда звенела эхом былой роскоши, а рядом мешочки со специями источали пряный дух, смешиваясь с горечью травяных снадобий. Даже битое стекло, поблёскивавшее, как слёзы упавшего неба, находило покупателя в этом вихре.
Торговцы сновали меж рядов, их голоса резали воздух, как треск ломающихся веток, вплетаясь в гул площади, тяжёлый и живой. Они раскидывали сети слов, затягивая прохожих: то шептали обещания, то выкрикивали цены, точно заклинания, призывающие монеты. Торги вспыхивали повсюду, ожесточённые, как битвы за последний глоток воды — руки тянулись к товару, пальцы сжимались в кулаки, и порой воздух разрывался от хриплых криков или глухого звука ударов, когда споры переходили в драку. Запахи кружились в густом потоке: едкий дым плавилен, сладость сушёных плодов, острота металла и кислая вонь старой бумаги сливались в вихрь, что обжигал ноздри и застревал в горле.
Люди текли сквозь лабиринт сплошной рекой — от мужчин в длинных плащах, чьи кольца звенели на пальцах, до оборванцев, цеплявшихся за каждый медяк. Лица их были разными, но глаза горели одинаково — холодным светом жадности, что гнала их вперёд. Здесь каждый шёл с одной целью: вырвать лучшее, оставить другого с пустыми руками, унести добычу, что станет звоном металла. Жалости не было, покоя не было — лишь вечный бег, где успех мерился тяжестью кошеля.
Нэн вела их через этот хаос, шаги её становились твёрже, но взгляд выдавал замысел — она искала не ломбард, а свободу, что манила за поворотом. Глаза её метались по толпе, в их глубине зрела решимость, как огонь, ждущий искры. Илай шёл за ней, рука легла ей на плечо, когда толпа сдавила их, — короткий жест, чтобы не потерять её в море лиц. Она напряглась, но не отпрянула, тело застыло, как струна. Этот жест не был угрозой, но и доверием не стал — лишь напоминание: ты не одна, но и не свободна. Винделор видел, как её пальцы дрогнули, привычные к тому, что любое прикосновение — это цепи, пусть невидимые. Его взгляд цеплялся за тени, за лица, мелькавшие, как искры костра. Площадь гудела, точно сердце города, бившееся не ради жизни, а ради блеска металла, и их троица казалась лишь искрами, что вот-вот пожрёт пламя.
За рынком шум стихал, и они вышли на пустырь — тихий уголок у старых складов, чьи стены облупились, обнажая ржавые кости. Здесь темнел пруд — вода, чёрная и густая, едва шевелилась, отражая серое небо, как зеркало, что забыло свет. Торговцы бродили вдоль берега, но их было мало: голоса лениво выкрикивали цены, тележки поскрипывали под тяжестью хлама. Здесь продавали на земле — ржавые обручи, потрёпанные верёвки, треснувшие горшки, — и лишь изредка звякала монета, падая в ладонь, как капля в чёрную воду.
У края пустыря стоял ломбард, одинокий среди заколоченных лавок. Когда-то он был живым: стены из тёмного камня хранили следы резьбы — весы и монеты, — а окна, теперь разбитые и зашитые досками, пропускали слабый свет. Над дверью висела вывеска, буквы поблёкли, цепи скрипели на ветру, как старые кости. Дверь, деревянная и потемневшая, покосилась, пропуская сквозняк с запахом плесени и сырости.
— Словно другой мир, — прошептал Винделор, голос резанул тишину. Нэн глянула на него, оценивающе, но промолчала, глаза блеснули холодом.
Дверь ломбарда скрипнула, впуская сквозняк, и троица шагнула внутрь. Илай вошёл первым, шаги гулко отозвались на потрескавшихся плитах пола. Он толкнул стул к Нэн, жестом указав сесть, и только потом взгляд его скользнул по мутному шкафу в углу, где тени лежали густо, как пыль. Нэн села, цепи звякнули, она оглядывалась, будто выискивая, куда отступить. Винделор вошёл последним, ссутулившись под тяжестью сумки, и бросил её на прилавок с глухим стуком. За прилавком стоял старик — худой, с седыми клочьями волос и глазами, мутными, как пруд снаружи. Его узловатые пальцы лежали на столешнице, покрытой царапинами, как шрамами.
— Я Агей, — сказал Винделор, голос хриплый от дороги. — Хочу оценить это. — Он кивнул на сумку, развязал узел и вывалил содержимое: потёртый нож с треснувшей рукоятью, пара позеленевших медных браслетов, свёрток грубой ткани, пахнущий дымом и степью.