«Останемся на ночь», — сказал Винделор, отставив жестянку, и поднялся, тень его легла длинная, как сугроб. «Замету следы». Он шагнул к двери, нож блеснул в руке, и металл скрипнул, выпуская его в белую мглу. Илай остался у костра, Рэй лёг у его ног, нос ткнулся в колено, и он вытащил книгу, открыл её, страницы пожелтели, но буквы ещё держались. Свет свечи, найденной в ящике, дрожал, бросая отблески на строки — сказки о богах, что держали небо, о зверях, что говорили с ветром. Илай улыбнулся слабо, шепнул Рэю: «Слушай, малыш», — и начал читать вполголоса, слова вились, как дым.
Винделор вернулся, плащ его облепило снегом, что таял под теплом костра. «Замёл, что смог», — буркнул он, голос хриплый, как вой метели. «Остальное скроет сама». Он сел у стены, откинулся, глаза закрылись, дыхание стало ровным, как треск угасающего огня. Илай читал дальше, свеча бросала свет на страницы, Рэй лежал у его ног, тёплый и живой, хвост слабо шевельнулся, будто ловил ритм слов. Тишина легла тяжёлая, как снег снаружи, но шорох за стеной — слабый, как дыхание — резанул её, словно нож. Винделор не шевельнулся, Илай замер, книга дрогнула в руках, но звук затих, и он шепнул Рэю: «Мы справимся, малыш». Костёр трещал, разгоняя тени, но пробелы в архивах висели над ними, как мгла, что ждала за дверью.
Глава 20
И 21
Друзья, возник небольшой форс-мажор с публикациями, поэтому прошу прощения за задержку и отклонение от запланированного графика. До финала осталось совсем чуть-чуть, и я очень надеюсь, что подобных перебоев больше не повторится. Спасибо за понимание и поддержку!
Глава 20.
Рассвет в Тридцать втором не приносил умиротворения. Город просыпался с гулом, будто никогда не смыкал глаз: скрип телег, нагруженных ржавыми обломками, сливался с шипением жаровен, где куски мяса обугливались, оставляя в воздухе едкий запах горелого жира. Улицы звенели голосами — торговцы выкрикивали цены, их слова резали слух, как ножи по старому железу. Над лотками покачивались вывески, грубо вырезанные из потрескавшегося дерева, с облупившейся краской, но их надписи — «всё за монету» — манили прохожих, как свет в ночи. Город дышал, двигался, жил, но в его суете чувствовалась усталость, словно он сам задыхался от своего изобилия, от шума, что давил на грудь, как тяжёлый воздух перед грозой.
Илай очнулся медленно, будто выплывая из глубокого омута. Его глаза, ещё затуманенные сном, скользнули по комнате: тесной, с деревянными стенами, пропахшими сыростью и дымом старых углей. Он лежал на узкой кровати, матрас поскрипывал под его весом, а рядом, на смятой простыне, спала Мира. Её тёмные волосы разметались по подушке, мягкие, как шёлк, что струится по камням. Она дышала ровно, грудь едва заметно поднималась, и в этом спокойствии было что-то хрупкое, почти нереальное, как отражение в замёрзшем озере. Илай смотрел на неё, и в груди шевельнулась тоска — не резкая, а глубокая, как колодец, в который он боялся заглянуть. Ему захотелось коснуться её, убедиться, что она настоящая, что этот миг не растает, как дым, что тянулся за окном над крышами.
Он протянул руку, пальцы замерли над её плечом, тёплым и мягким под тонкой тканью. Но он не решился — боялся спугнуть этот момент, слишком чистый для этого города. Вместо этого он тихо поднялся, простыня зашуршала, а босые ноги коснулись холодных досок пола, что скрипели, как старый дом, хранящий чужие истории. Комната была скудной: кровать у стены, стол, исцарапанный чьими-то ножами, и плита в углу, покрытая ржавчиной, но всё ещё живая. Илай подошёл к ней, чиркнул спичкой, и огонь затрещал, выбрасывая искры, как звёзды в ночи. Он поставил котелок с кофе, запах горелой земли смешался с дымом, что сочился из щелей в стене. Это было неуютно, но знакомо — отголосок тех дней, когда они с Мирой находили покой в таких же тесных комнатах, укрываясь от мира, что гудел за дверью.
Он налил кофе в две жестяные кружки, их края были потемневшими от времени, и поставил их на стол, где металл звякнул о дерево. Сквозь щели в двери он смотрел на Миру — она всё ещё спала, её лицо, спокойное и почти детское, казалось чужим этому городу. Тридцать второй за окном гудел, как зверь, что не знает отдыха: голоса торговцев звенели злостью, запах браги, кислой и тяжёлой, смешивался с дымом жаровен. Двое гуляк у лотка дрались, их кружки с брагой блестели грязью, а смех, хриплый и пустой, тонул в общем гуле. Город обещал жизнь, но давал лишь её тень — яркую, громкую, но холодную, как снег, что таял в грязи улиц.