Винделор заворочался на своей койке, пружины заскрипели, точно стон старого зверя, что не желал покоя. Его тяжёлые сапоги ударили по железному полу, звук эхом отразился от стен, покрытых коркой ржавчины и плесени. Он шагнул к двери, фонарь в его руках мигнул, бросив бледный луч на ржавую створку, что чернела в полумраке, словно вход в забытый ад.
— Метель затихает, — пробормотал он, голос был низким, как далёкий гул ветра, что пробивался сквозь щели, слабый, но острый, словно клинок, отточенный годами. Он толкнул дверь, металл заскрипел, протестуя, и холод ворвался внутрь, хлестнув по лицу, как плеть. Снег вился за порогом, белая пелена редела, но воздух дрожал, как натянутая струна, готовая лопнуть под малейшим касанием. Илай поднялся, ноги его дрожали от холода, что пробирал до костей. Рэй тёрся о его колени, шерсть топорщилась, глаза пса блестели в полумраке, и Илай шепнул:
— Что ты чуешь, парень?'
Голос его был едва слышен, но в нём дрожала тревога, как эхо далёкого волчьего воя. Винделор обернулся, его глаза сузились, вглядываясь в темноту за дверью, где мгла казалась живой, шевелящейся, словно зверь, что притаился в засаде.
— Ничего хорошего, — бросил он, и в голосе его звенела сталь, холодная и твёрдая, как лезвие.
Тишина навалилась тяжёлая, как сугроб, что давил на крышу бункера, пригибая её к земле. Но Рэй вдруг рыкнул, низко, угрожающе, шерсть на спине встала дыбом, и слабый шорох за дверью — едва уловимый, как дыхание в ночи — резанул тишину, словно нож, что полоснул по натянутой ткани. Винделор замер, рука его легла на рукоять ножа у пояса, пальцы сжали дерево, отполированное годами скитаний. Он шагнул к выходу, фонарь осветил узкую щель, где тень шевельнулась — быстрая, неуловимая, как дым, что растворяется в ветре.
— Илай, винтовку!— рявкнул он, голос стал твёрдым, как лёд, что не трещал под сапогом. Илай метнулся к ящику в углу, где лежало оружие — старое, покрытое пятнами ржавчины, но ещё способное убивать. Пальцы его дрожали, пока он хватал винтовку, холод металла обжигал кожу. Рэй залаял, яростно, нос его указывал на дверь, и тень за ней стала гуще, ближе, словно ночь сама шагнула к ним, готовая проглотить их живьём.
Дверь рухнула с оглушительным треском, металл загудел, как кости, что ломались под ударом. В бункер ворвались мародёры — шестеро, в рваных лохмотьях, пропитанных вонью грязи, крови и пота. Их лица, покрытые сажей, чернели в полумраке, глаза блестели, как угли, тлеющие в ночи, полные алчности и злобы. В руках звенели топоры и цепи, грубые, как сама смерть, что кралась за ними, шагая по пятам. Винделор метнул нож — лезвие сверкнуло в свете фонаря и вонзилось в плечо первому, тот взвыл, рухнул на колени, кровь хлынула на пол, пятная ржавое железо алым. Но остальные ринулись вперёд, как стая волков, почуявшая добычу, их шаги гудели по полу, как барабаны войны. Илай вскинул винтовку, палец дрогнул на спусковом крючке, выстрел расколол тишину, пуля ушла в стену, звякнув о металл, как отчаянный крик. Мародёр с цепью бросился на него, удар выбил винтовку из рук, она упала с глухим стуком, как надежда, что угасала в этом холодном аду.
Рэй рванулся вперёд, зубы его клацнули, вцепившись в ногу второго мародёра. Тот заорал, топор блеснул в воздухе, как молния в ночи, но Илай крикнул:
— Рэй! — и бросился к псу, кулак его врезался в челюсть врага, что рухнул, хрипя, как зверь, загнанный в угол. Рэй отпрыгнул, вцепился в руку третьего, что размахнулся цепью, звенящей, как колокол, возвещающий о конце. Винделор уже выхватил второй нож, лезвие чиркнуло по цепи, искры брызнули, и мародёр отступил, кровь текла из его ладони, капая на пол, где смешивалась с грязью. Их было слишком много — тени их давили, как ночь, что сомкнулась вокруг, не оставляя просвета. Главарь, тощий, со шрамом, что рассекал щеку, как трещина в старой глине, рявкнул:
— Вяжите их!
Верёвка, грубая, как их хриплый смех, упала на плечи Илая, стянула руки, что рвались к Рэю. Пёс вцепился в ногу другого мародёра, зубы его рвали плоть с яростной решимостью, но Илай чувствовал, как страх, холоднее металла, сковывал его сердце. С каждым ударом, с каждым криком он терял частичку себя, растворяясь в этом жестоком, бездушном мире. Он не был готов. Не был готов к ужасу, что стал их реальностью, к миру, где даже надежда пахла кровью.