Они двинулись за посланниками, шаги гулко отдавались по камням переулка, сужавшегося, как горло зверя. Винделор шёл последним, взгляд цеплялся за тени, рука не отпускала нож — привычка, жившая глубже усталости. Илай шагал молча, плащ колыхался, мех цеплялся за стены, будто удерживая его в прошлом. Нэн держалась впереди, рядом с Альтом, руки растирали запястья, где краснели следы цепей, дыхание срывалось облачками в морозном воздухе.
Переулки сменились широкими улицами, где гул города накатывал волнами: крики торговцев, звон монет, скрип телег с ржавым хламом. Фонари горели ярче, свет резал глаза, отбрасывая тени, тянувшиеся по базальту, как жадные пальцы. Воздух пропитался дымом плавилен, едким и густым, смешиваясь с сыростью из щелей домов. Прохожие — оборванцы и меховые воротники — мелькали в толпе, голоса сливались в гомон, но Нэн вела дальше, шаги резали шум, как нож.
Вскоре проступили башни — тёмные громады, резавшие небо, как копья из стали и гордыни. Башня Аласад стояла ближе, стеклянные стены ловили свет фонарей, отражая его холодными бликами. Она возвышалась над складами и пустырём, где ржавые остовы гнили, а дым поднимался струями, как дыхание умирающего города. Альт шагнул к массивным дверям — чёрное дерево, резьба весов поблёскивала серебром, — и толкнул их. Сквозняк ударил в лицо, неся тепло и запах смолы, густой и липкий.
Винделор остановился у порога, взгляд скользнул по башне, пальцы сжали нож. Это место стояло на страхе и деньгах — не защита, а клетка. В «Тридцать первом» башни не поднимались к небу — они врастали в землю, пуская корни в грязь, кровь, долги. Здесь не было вершины, только этажи, где каждый смотрел вниз, ожидая падения.
— Сердце, значит, — буркнул он, голос хриплый, как треск костра.
Илай замер рядом, дыхание сбилось, глаза блуждали по стеклу, отражавшему их троицу — тени, шагнувшие в пасть зверя. Нэн вошла первой, шаги её стихли, двери сомкнулись с глухим стуком, как крышка гроба.
Лифт загудел, поднимая их, стены, обшитые тёмным деревом, дрожали под гул механизмов. Винделор стоял, пальцы теребили нож по привычке, взгляд блуждал по стальным швам кабины. Он думал, как далеко шагнули жители «Тридцать первого» — машины поднимали их к небу, как когти, вырывающие добычу из земли. Глаза Илая, широко распахнутые, отражали металл, и в них Винделор видел пропасть: между этим городом, гудевшим сталью и стеклом, и дырами, что встречались прежде — ржавыми, утопающими в грязи и дымных кострах. Роскошь не грела. Город был перенаселён, суетливый, как зверь в агонии, выбрасывающий последние вздохи.
Кабина остановилась с лязгом, двери разошлись, выпуская их в коридор, где свет ламп тёк по стенам, обитым шёлком, мягким и душным. Пол гудел мрамором, резные узоры вились под сапогами, как следы мёртвых рук. Они замерли у двери из белого дерева — её покрывала роспись: горы богатств громоздились в тенях, весы качались над ними, холодные и равнодушные, дракон, чьи чешуйки блестели золотом, восседал на вершине, когти впились в сокровища. Винделор выдохнул, губы дрогнули — тот же дракон, что на монетах, смотрел с презрением, зная цену всему.
Дверь распахнулась с тихим скрипом, и перед ними раскинулся зал — мраморный, белый, как кости дракона, выбеленные временем. Пол, стены, потолок сияли холодным тоном. Люстра звенела хрусталём, свет резал глаза, отражаясь в золотых вазах, теснившихся вдоль стен. Фарфоровые сосуды с росписью — цветы, драконы, весы — стояли рядами, как стражи, подсвечники из бронзы отбрасывали тени, картины в тяжёлых рамах висели густо, крича о богатстве. Кресла и диваны, обитые бархатом, манили уютом, но воздух задыхался под тяжестью вещей, душный и мёртвый.
Они прошли через зал, шаги отдавались эхом, и остановились у длинного стола, где ужинала семья. Посуда звякала, запах жареного мяса и пряностей тёк над мрамором, густой и живой. Роскошь одежд слепила: шёлк, меха, золотые нити кричали о власти. Осанка была ровной, как высеченная из камня, надменность сквозила в каждом взгляде, в движении пальцев, лениво державших серебряные ложки.
— Нэн, — мужчина лет пятидесяти поднялся, голос тёплый, но с хрипотцой, выдававшей годы. Лицо резкое, с морщинами, осветилось радостью, но глаза остались холодными. — Как же я рад, что ты цела. Мои люди успели раньше проклятых Вайсов.
Семейство дрогнуло, тень прошла по лицам. Женщина, усыпанная украшениями — кольца, цепи, браслеты, не сочетавшиеся меж собой, — супруга Маркуса, сморщила губы, будто проглотила кислое. Двое сыновей, юные подобия отца, лениво ковырялись в блюдах, глаза сузились, пальцы замерли над мясом. Девочка лет десяти, в пышном белоснежном платье, шуршавшем, как сухая трава, сжала губы, глядя в тарелку. Имя Вайсов резануло их, как нож по стеклу.