Город гудел войной. По пути к воротам доносились обрывки разговоров — прохожие шептались, торговцы орали, стражники выкрикивали приказы, голоса сливались в хаос. Конфликт Вайсов и Аласадов разгорелся с новой силой, и «Тридцать первый» захлебнулся в этом месиве. «Аласады давят их у рынка!» — крикнул кто-то, пробегая с узлом в руках, лицо белое от страха. «Вайсы огрызаются, подожгли склады!» — отозвался другой, кашляя от дыма, поднимавшегося над крышами, густого и чёрного. Вдалеке ухнул взрыв, снег окрасился хлопьями пепла, падавшими медленно, будто мёртвые птицы. Винделор ускорил шаг, бросив через плечо:
— Шевелись, Илай. Это не наша битва.
Илай кивнул, пальцы сжали ремень рюкзака, взгляд цеплялся за дымные столбы над центром и тени людей, бегущих в панике. Война душила город, Аласады теснили Вайсов, но те держались — их сопротивление гремело в каждом треске и крике, резавшем воздух.
Они пробивались сквозь толпу, шаги заглушались выкриками и стуком сапог о промёрзшую землю. У ворот, где ждал караван, царил хаос. Повозки стояли неподвижно, лошади фыркали, пар от их дыхания висел в воздухе, караванщики с красными от мороза лицами орали, размахивая руками. Билеты в кармане Винделора стали бесполезными клочками бумаги — караваны отменили. Война перерезала пути снабжения, как нож горло, и город задыхался.
— Что значит «отменены»⁈ — вопил торговец с густой бородой, тыча пальцем в грудь тощего стражника. — У меня шерсть на три рынка, кому её сбуду? Вайсам на поджог⁈
Стражник оттолкнул его, буркнув про приказ, но голос утонул в ропоте толпы. Женщина в потёртом платке причитала, обнимая корзину с травами, покрытыми инеем:
— Где сырьё брать? Лекари ждут, дети мрут, а вы стоите, как пни!
Снег под ногами превратился в грязную кашу, растоптанную десятками ног. Винделор остановился, взгляд скользнул по суматохе. Караванщики пытались развернуть повозки, но те застревали в толчее, ветер разносил гарь. Глухой гул — то ли взрыв, то ли рухнуло здание — резанул слух. Илай потянул его за рукав:
— Надо пешком. Если застрянем, нас либо Аласады прирежут, либо Вайсы подожгут.
Винделор кивнул, но взгляд задержался на толпе. Люди, вчера торговавшие и смеявшиеся, кричали от отчаяния, голоса ломались, как сухие ветки. Старик, сгорбленный под мешком, бормотал:
— «Тридцать первый» держался на караванах… Если пути мертвы, город задохнётся.
Кто-то выкрикнул, что Аласады взяли рынок, другие — что Вайсы жгут всё, что не унести. Паника росла, как пожар в сухой траве. Винделор стиснул зубы, зашагал прочь от ворот, пробираясь между людьми и повозками. Илай следовал, бросая взгляды назад — туда, где дым поднимался выше, а крики громче. Война не была их битвой, но загнала их в ловушку, как всех.
Они оставили гомон у ворот, но улицы «Тридцать первого» стали полем боя — не только для Аласадов и Вайсов, но и для тех, кто поживился на хаосе. Рынок утопал в смраде горелого тряпья и криках. Лавки стояли развороченными: прилавки перевёрнуты, мешки с зерном вспороты, остатки товаров растаскивали тени, мелькавшие в дыму, быстрые и жадные.
— Держись ближе, — процедил Винделор, рука легла на нож. Илай кивнул, пальцы сжали ремень рюкзака, будто он мог защитить их припасы.
Не прошли и десятка шагов, как из-за угла вылетели оборванцы — трое, с грязными лицами и блестящими глазами. Один сжимал обломок доски, другой размахивал кривым ножом.
— Рюкзаки давай! — рявкнул третий, подскакивая к Илаю. Тот отпрянул, но споткнулся о камни. Винделор шагнул вперёд, выставив ладонь:
— У нас пусто. Идите дальше, пока целы.
Слов было мало. Тот, с доской, замахнулся, но Винделор увернулся, врезав кулаком в челюсть. Грабитель рухнул в снег, как мешок. Двое других бросились в драку — Илай пнул одного в колено, тот взвыл, выронив нож. Третий рванул прочь, унося горсть картошки с разбитого лотка.
Дыхание вырывалось паром, пока они отходили. Но рынок не дал передышки. Впереди затрещало — толпа валила телеги, кто-то орал про уголь, из переулка вылетела женщина, прижимая окровавленный платок.
— Ограбили! — кричала она, голос ломался. — Всё забрали, мужа зарубили!
Её слова утонули в шуме: двое в саже молотили друг друга посреди улицы. Один выхватил кошель, второй повалил его, выдирая добычу, снег окрасился кровью и грязью. Винделор потянул Илая за плечо:
— Прочь. Это не рынок, а бойня.
Они свернули в проулок, но и там не было покоя. Тощий парнишка выскользнул из тени, попытался срезать лямку рюкзака Илая. Винделор поймал его за запястье, встряхнул, отпустил:
— Ищи добычу полегче.
Парень исчез в дыму, а они двинулись дальше. Война разбудила худшее: разбой и отчаяние текли по улицам, как чёрная жижа, заполняя каждый угол. Рынок, сердце «Тридцать первого», бился в агонии, и каждый дрался за свой кусок.
Неподалёку раздался визг — девушка лет шестнадцати, в оборванном платье, прижимала сумку. Трое мужчин окружили её: один с дубинкой, второй скалился, третий надвигался медленно, как зверь.
— Просто отдай, останешься целой, — бросил один, шагнув ближе.
Девушка замерла, пальцы вцепились в лямки, в глазах тлел страх. Винделор остановился, вытащил монету, бросил к ногам разбойников:
— Берите и катитесь. Девчонку не трогать.
Один усмехнулся, подобрал монету, провернул в пальцах, кивнул:
— Ну, если так… — Он махнул рукой, и троица растаяла в толпе.
Девушка, дрожа, взглянула на Винделора, развернулась и исчезла в переулке. Илай покачал головой:
— Ты ей не помог. Она не выживет.
— Дал ей шанс, — отрезал Винделор, голос хриплый, как ветер. — Что она с ним сделает, не моё дело.
Они ускорили шаг, пробираясь к окраине. Проулки сменились широкими улицами, но у ворот ждало столпотворение. Люди теснились, как река, забитая льдом: семьи с детьми, торговцы с товаром, старики, цеплявшиеся за палки. Снег стал чёрной жижей, смешанной с мусором и кровью. Крики, плач и ругань сливались в гул, резавший уши.
— Пропустите! У меня дети! — надрывалась женщина, прижимая малышей, чьи лица посинели от холода.
— Куда пропустите, дура? Все бегут! — огрызнулся мужик с телегой, застрявшей в толпе.
Стражники, измотанные и злые, орали приказы, но их не слушали. Кто-то лез через головы, в стороне завязалась драка — двое тащили друг друга за воротники, вырывая узлы с пожитками. Ветер нёс дым и пепел, взрыв вдали заставил толпу вздрогнуть и закричать громче.
Винделор с Илаем проталкивались вперёд, плечом раздвигая поток. В сутолоке они едва не пропустили инженера — того, что предупреждал Маркуса о башне. Он стоял в стороне, прижимая жену и дочь. Лицо, обычно спокойное, стало серым от страха. Он шептал семье, и Винделор расслышал:
— … башня не выдержит… трещины до основания… рухнет скоро…
Жена всхлипнула, девочка вцепилась в его руку, глядя на дым над городом. Винделор переглянулся с Илаем. Башня, гудевшая утром, была надгробием, готовым обрушиться.
— Если он прав, надо убираться, — буркнул Илай, стиснув зубы.
— Если ворота не откроют, убираться некуда, — отрезал Винделор, взгляд скользнул по толпе.
Люди напирали. Кто-то крикнул, что Аласады у окраин, другие — что Вайсы подожгли мост через реку. Паника росла, как пламя. Инженер заметил Винделора, в глазах мелькнуло узнавание, но он отвернулся, шепча — молитву или план.
Стражник заорал:
— Назад! Никого не выпустим без приказа!
Толпа взревела, несколько человек бросились на стражу, размахивая кулаками и палками. Хаос стал полным, а над городом раздался треск — глубокий, зловещий, будто земля раскалывалась. Башня, война, разбой сжимали «Тридцать первый» в тисках, и время истекало.