Старик, Мик, возился у печи, подбрасывая дрова из груды в углу. Движения были резкими, точными, как у человека, выживающего одного — без суеты, без лишнего. Куртка из волчьего меха висела на нём, как вторая кожа, а пальцы, узловатые и обветренные, ломали ветки с лёгкостью, будто те были нитями судьбы. На поясе болталась жестянка с выцветшей надписью — «Made in…» — осколок мира, стёршегося, как буквы под его рукой. Кашель вырвался из груди, короткий, глубокий, заглушил треск поленьев. Он сплюнул в угол, в тёмное пятно на полу, и бросил через плечо, не глядя:
— Если думаете уйти — забудьте. Метель сожрёт вас раньше, чем волки найдут кости. Сидите, пока не стихнет.
Винделор повернулся, взгляд скользнул к старику. Голос Мика был хриплым, как треск льда, но в нём не было ни страха, ни злобы — только правда, холодная и голая. Он кивнул, соглашаясь, но спросил:
— Долго она будет?
Илай сел, потирая глаза, и добавил, глядя в пол:
— А если волки учуют дым? Вчера выли близко.
Мик вытащил остатки вчерашней похлёбки — густую жижу из крупы и консервов. Запах варева смешался с дымом и сыростью, пробуждая голод, что Винделор гнал весь день. Старик разлил её по трём жестяным кружкам, чёрным от сажи, сунул одну Винделору, другую Илаю.
— Может, день. Может, неделю, — ответил он, усевшись на стул, скрипнувший под весом. — Снег тут хозяин, а вы — чужаки, сунувшиеся без спроса. Волки далеко, дым их не манит — они умнее вас. Но вы чуть не сдохли не от них, а от дурости.
Пар поднимался от кружек, расползаясь по хижине, но не заглушал мыслей, роившихся в голове Илая. Он чувствовал себя уязвимым — не из-за старика, а из-за правды в его словах. Никогда он не замечал, как за ним следят, как ловят его шаги. Может, в руинах «Тридцать первого» кто-то дышал ему в спину, а он не видел? Мысль вгрызалась глубже, чем он хотел. Винделор стиснул зубы, промолчал. Илай покраснел, уткнулся в кружку, где плавали серые крупинки. Мик продолжил, голос стал ниже, резче:
— След от леса к дому — один, а у крыльца — два. Не заметили, как я шёл? Ставни с щелями — я вас разглядел снаружи, до стука. Знал, где спрячетесь. Свет упал на тебя, мальчишка, за бочкой — ты был как на ладони. А ты, — кивнул Винделору, — за косяком, слишком очевидно. Опытный, а прячешься, как щенок на первой охоте.
Илай сжал кружку, пальцы побелели, Винделор нахмурился, но вместо спора бросил:
— Может, в погребе что полезное? Проверить бы.
Мик фыркнул, кивнул на люк:
— Там мои запасы. Что искать собрался? У полки с банками ловушка — не суй руки, где не просят.
Винделор приподнял крышку — пахнуло мясом и сыростью, в углу блеснула верёвка, натянутая к штырю. Он усмехнулся, оценив хитрость, и опустил люк. Мик бросал щепки в печь, огонь плясал в его глазах, отражая тени прошлого. Он выдохнул, качнул головой, будто решился, и заговорил:
— Я из «Тридцать второго». Не самый приятный город. В молодости ещё ничего, а теперь мрак. Там все смотрят, у кого кошель толще, у кого нож острее. С детства тошнило от гнили — люди не живут, а выгрызают куски. Подрос — сбежал. Хотел мир увидеть, понять, что за стенами.
Он замолчал, прошлое тлело в углях. Хижина дышала старостью — стены из брёвен, увешанные шкурами, пахли зверем, потолок нависал, как небо в бурю. Шкаф у стены, покосившийся, хранил ружья и травы, пол усыпан золой, под столом — треснувшая миска. Это было убежище, суровое, но живое от огня в печи. Илай подался вперёд, глаза блеснули:
— И что, увидели?
Мик фыркнул, но в голосе мелькнула тень тепла:
— Увидел. Странствовал, где только ног не носило. Городов повидал — каждый со своей грязью. Были, где люди жили войной, машины гудели без конца, но это завтра расскажу. А вы, коль застряли, работайте. Ты, — ткнул в Илая, — стреляешь, как слепой. Пойдём, покажу. А ты, — взгляд упал на Винделора, — ставни заколоти. Щели светят, как звёзды. Хоть что-то умеешь, кроме как двери открывать?
Винделор отставил кружку, усмешка мелькнула на губах:
— Твои уроки хороши, пока волки не сожрали. Может, сам щели заделаешь, раз зоркий?
Мик хохотнул, кашель резанул грудь, он отмахнулся:
— Сожрут, если будете дурить. Шевелись, не в гостях. Свет — маяк для тех, кто ищет добычу.
Винделор взял нож из-под стола, пошёл к ставням. Доски, потемневшие от времени, трещали, ветер гнал снег через щели. Он вырезал куски коры, забивал зазоры, каждый удар отдавался в тишине. Холод цеплялся за пальцы, но работа глушила мысли, жгущие сильнее мороза. Вчерашняя беспечность чуть не убила их, и он знал это — когда-то он потерял людей из-за такой же ошибки, юный и глупый. Поклялся не повторять, но лес напомнил: клятвы — ничто, если не смотришь по сторонам.
Мик вывел Илая к окну, где ветер свистел, как вой волков. Указал на отметку на дереве за стеклом:
— Стреляй. Только не в меня, слепошарый.
— Вы за мной стоите, как я попаду? — удивился Илай.
— С тебя станется, — буркнул старик. — Меньше болтай.
Илай вскинул винтовку — ржавый штамп на стволе хранил тень старого мира, — прицелился. Палец дрогнул, выстрел расколол полено у дерева. Щепки разлетелись, одна чиркнула по жестянке Мика, звякнувшей в снегу. Старик рыкнул:
— Слепошарый! Не в отметку целься, а в ветер. Он живой, как зверь — учись его чуять. Ещё раз.
Илай выдохнул, пар вырвался в воздух, выстрелил снова. Пуля вгрызлась в край мишени, оставив царапину. Мик кивнул, скупо:
— Лучше. Такие, как ты, долго не живут, если не учатся. Старые боги ушли, но их правда жива — живи так, чтоб не стыдно было перед теми, кто сверху смотрит.
Слова упали тяжело, как снег на ветви. Илай замер, глядя на мишень, и в груди шевельнулось эхо — старики в «Тридцать первом» говорили о богах до катаклизма, но их имена стёрлись, оставив тени. Винделор после пропажи Марлен сказал ему: «Если она прожила хорошо, смотрит с неба». Илай не знал, правда ли это, но слова Мика цепляли, вытаскивая тень из глубины.
Винделор, закончив с одной ставней, шагнул к окну. Тень мелькнула за щелью — рука легла на нож, но это был снег, гнавший ветер. «Паранойя», — подумал он, но сердце билось быстрее. Он повернулся к Мику:
— А что боги скажут про волков? Словами их не отгонишь.
Мик усмехнулся, кашель сотряс его, он отмахнулся:
— Не словами, а делом. Учись, и волки обойдут. Двигайся — вторая ставня светит.
День тянулся, как метель. Винделор заколотил вторую ставню, свет в комнате стал глуше, тени длиннее. Илай выстрелил ещё раз — пуля вгрызлась ближе к центру, Мик буркнул:
— Жить будешь. Пока учишься.
Он вытащил травы — ломкие, с горьким запахом, — бросил в котелок с утренним снегом. Хижина наполнялась жизнью — треском огня, шорохом шагов, словами старика, что резали, но оставляли след. Запах трав смешался с дымом, разлился по кружкам. Мик буркнул:
— Пейте, пока не остыло. День долгий, метель длиннее. Странствовал я за горы — видел города, гнев, боль. Машины больше этой хижины, деревни старых богов, где люди остались. И ваше море видел. Но это завтра.
Илай сел у печи, глядя в огонь, слова о тех, кто сверху смотрит, звенели, как звон из детства. Винделор говорил о Марлен, но Илай не знал, правда ли это — прожила ли она хорошо? Мысль грела и жгла. Винделор опустился напротив, грея ладони, молчал, чувствуя, как слова Мика бередят раны. День угасал в тишине, но тепло печи и горький чай держали их вместе в этом убежище, где начиналось что-то новое.
Глава 10
Глава 10
Метель выла третий день, её рёв сливался с дыханием леса за стенами — то яростным, сотрясающим брёвна, то затихающим, словно зверь, круживший вокруг хижины, но не решавшийся напасть. Утро пробивалось сквозь щели ставень тусклым серым светом, но снаружи была лишь белая мгла, густая, будто мир растворился в снежной пустоте. Илай стоял у окна, подоконник под его локтями был завален гильзами — холодными, отсыревшими за три дня взаперти. Ставни, наглухо заколоченные Винделором, не пропускали света, и отблески огня из печи плясали на лице Илая, высвечивая бледную, почти прозрачную кожу и тёмные круги под глазами, углублявшиеся с каждым днём в этом холоде. Винтовка лежала в руках — тяжёлая, с ржавым штампом на стволе, где буквы стёрлись, оставив лишь намёк на старый мир, о котором молчали. Он прицелился в мишень на стене — грубый круг, вырезанный ножом, — выдохнул, пар заклубился в воздухе, и нажал на спуск. Выстрел расколол тишину, пуля вгрызлась в край дерева, щепки осыпались на пол, кружась в полумраке, как сухой снег.