Илай моргнул, глядя на щепки у ног. Запах горелого дерева защекотал ноздри, в ушах звенело. Сквозь щель в ставнях мелькнула тень — скользнула в белой мгле и пропала. Метель ломала контуры, играя тенями, превращая их в обманки. «Показалось», — подумал он, но в груди сжалось от смутного беспокойства, холодного, как лёд под кожей. Он замер, вглядываясь в щель, но видел лишь воющую белизну, живую, как дыхание чего-то огромного за стенами.
Мик стоял рядом, скрестив руки, волчья куртка топорщилась от сырости, пропитавшей мех. Его глаза — серые, острые, как лезвие, выкованное временем, — следили за каждым движением Илая. Он цокнул языком, шагнул ближе, ботинки скрипнули по дощатому полу, усыпанному пеплом и веточками от дров.
— Уже не слепой, но всё ещё криворукий, — проворчал он, голос хриплый, как треск льда, но с тенью насмешки в уголках губ. — Сколько раз говорить? Не в мишень целься, а в движение. Ветер, зверь, человек — всё движется. Бей туда, куда оно уйдёт, а не где стоит. Давай ещё раз, шевелись!
Илай стиснул винтовку, пальцы побелели на холодном металле. Он не понимал, как стрелять в пустоту, угадывая цель, как ловить движение в неподвижном дереве. Раньше всё было проще — враг бежал навстречу, кричал, кровь текла ярко. Здесь же нужно было чуять, предугадывать, как ветер за стенами. Злость кипела в груди, смешиваясь с усталостью, тянувшей плечи. Он вскинул винтовку, выдохнул, выстрелил — пуля чиркнула по стене, оставив длинную царапину.
— Опять мимо, — буркнул Мик, скрестив руки.
Илай стиснул зубы, щёки вспыхнули, голос вырвался резче, чем он хотел:
— Я стараюсь, а ты только ворчишь! Может, сам покажешь, раз такой умный?
Мик фыркнул, кашель резанул грудь, он сплюнул в угол, где тёмное пятно стало частью этих дней. Выхватил винтовку из рук Илая, вскинул к плечу и выстрелил. Пуля расколола мишень, щепки брызнули, как искры. Он сунул оружие обратно, буркнув:
— Вот так. Старайся лучше, мальчишка. Ещё раз.
Илай сжал губы, кивнул, выстрелил — пуля вгрызлась ближе к центру, оставив рваную дыру. Древесная труха осела на пол, шурша в тишине. Мик кашлянул, кивнул скупо, в глазах мелькнула тень одобрения:
— Уже лучше, — сказал он, потирая мозолистые ладони, пахнущие смолой и землёй, выжженной морозом. — Теперь нож возьми. В ближнем бою винтовка — просто палка, а палкой волка не убьёшь.
Он вытащил из-за пояса клинок — короткий, острый, с потёртой рукоятью — и бросил Илаю. Тот поймал, сжал в ладони, металл холодил кожу, а свет печи отражался на лезвии, бросая блики на стены, увешанные шкурами, шевелившимися от сквозняка. Мик показал движение — резкое, как щелчок капкана:
— Не маши, как дурак на ярмарке, — проворчал он, схватив Илая за запястье и направив руку, пальцы старика были жёсткими, как корни дуба. — Бей сюда, — ткнул себе под рёбра, — или в горло. Быстро, без лишнего. В этом мире долго не машут — режут, понял?
Илай кивнул, повторил взмах — рука дрогнула, нож чиркнул воздух, чуть не задев край стола с жестяной кружкой, чёрной от сажи. Мик фыркнул, но поправил локоть, грубо, но точно:
— Держи твёрже, не трясись, — сказал он, отступая, кашель снова резанул грудь, но он отмахнулся. — Удар — это не танец, а жизнь. Ещё раз.
Илай сжал нож крепче, ударил — быстрее, чище, лезвие остановилось в дюйме от цели, воздух свистнул под клинком. Мик кашлянул, кивнул:
— Похоже на дело. Может, и выживешь.
Винделор сидел у стола, разглядывая карту из рюкзака — потёртый лист, исчерканный карандашом ещё в «Тридцать первом». Чернила размазались от сырости, но тропы на юго-восток читались. Он водил пальцем по изгибам, хмурясь в тусклом свете печи. Хижина пахла дымом, смолой и мокрым деревом, стены скрипели под ветром. Мик бросил на него взгляд, шагнул ближе:
— Чего сидишь, как старуха за прялкой? Карты разглядывать — это всё, что умеешь? Следы заметать можешь или только языком трепать?
Винделор поднял глаза, уголок губ дрогнул в усмешке, он отложил карту, постучав по ней пальцем:
— Умею, старик. Следы заметал, когда ты ещё в «Тридцать втором» по кошелям лазил. В метель их и так не видно — снег всё жрёт. Или думаешь, я вчерашние уроки пропустил?
Мик прищурился, кашель вырвался снова, он проглотил его, ткнув пальцем в дверь, где снег гнал через щели:
— А когда стихнет, умник? Снег врёт меньше людей — учись читать его. Где шёл один, где двое, где зверь, а где человек. И заметать, чтоб за тобой не пришли. Пошли, покажу.
Он вывел Винделора во двор, где ветер гнал снежные вихри, холод кусал лицо, воздух пах льдом и смёрзшейся землёй. Мик подобрал ветку — старую, припорошённую снегом, — показал, как разровнять следы, волоча её по сугробу, оставляя борозды, которые тут же засыпало.
— Не таскай, как мешок, — проворчал он, шагая вдоль стены, сапоги хрустели по насту. — Думай, куда идёшь. Обойди дом, оставь ложный след — к сараю, а потом назад. Пусть думают, что ушёл, а ты сидишь.
Винделор кивнул, взял ветку, прошёл круг, снег хрустел под сапогами, пальцы мёрзли через перчатки. Он дошёл до сарая, где ветер гудел в щелях, и вернулся, оставив борозду, растворявшуюся в белизне. Мик ткнул в сугроб, где следы обрывались, голос стал ниже:
— Теперь ловушку ставь. Яму с ветками или камень на верёвке — враг провалится, а ты уйдёшь. Копай, не стой.
— Мёрзлую землю? — удивился Винделор, вскинув бровь.
— Снег разгреби для начала, шахтёр, — буркнул Мик, кашель резанул грудь, он отвернулся.
Винделор опустился на колено, ощупал снег, холод пробирал пальцы. В юности он учился заметать следы — бетон, грязь, кровь на асфальте. Здесь снег ел всё, но утром следы найдут, если захотят — намерения не спрячешь. Он выкопал яму у сарая, прикрыл её ломкими ветками, натянул верёвку к порогу — грубо, но хитро, как капкан. Ветер засыпал ловушку снегом, делая её почти невидимой. Мик кашлянул, сплюнул в снег — тёмное пятно растеклось, ярче, чем вчера, — и шагнул в хижину, бросив:
— Неплохо. Может, не совсем пропащий.
Внутри Илай всё ещё сжимал нож, царапая манекен из веток и полена. Винделор стряхнул снег с сапог, хлопнув дверью — сквозняк шевельнул шкуры на стенах. Мик сел у печи, бросил в котелок горсть сушёных трав — ломких, с горьким запахом, что смешался с дымом и смолой, — и кивнул Илаю, отложившему клинок:
— Спрашивал утром про «Сорок седьмой». Расскажу, раз застряли. Все равно делать больше нечего.
Ветер за окном шептал, как голос леса, полный историй, что прятались в тенях. Может, Мик слышал его лучше других, потому и выжил. Он помолчал, глядя в огонь, тени плясали на его лице, где морщины казались вырезанными ножом, голос стал мягче:
— «Сорок седьмой» — не город, а муравейник. Дома налеплены один на одном, улочки тесные, люди грызутся. Ненавидят всех за пределами больше, чем себя. Попал туда молодым — лет двадцать, сбежал из «Тридцать второго». Думал, там лучше, а оказалось — хуже. Дрались за каждый клочок земли, за кусок хлеба — не за монеты, а чтоб выжить, иногда для удовольствия, как звери. Служил в войсках у клана — не по воле, а чтоб прокормиться. Учили стрелять, резать, держать строй. Помню первую кровь — чужую, на снегу, красную, как закат. Парень, младше меня, хрипел и затих. Убивать умел, но не любил — каждый день бой, каждый шаг смерть. Понял, что не моё — ушёл.