— Погода хорошая, — сказала она, её голос был мечтательным, почти невесомым. — Не скажешь, что осень на исходе.
— Да, — согласился Илай, но холод города уже пробирался под кожу, несмотря на её тепло. Он смотрел на улицу, где торговец с красным носом орал про «свежак», хотя мясо на его решётке было серым, с пятнами, что прятались под коркой. Жир шипел, капая в огонь, дым поднимался густыми струями, как змеи, что вились над крышами. Женщина в лохмотьях продавала брагу, её кружки блестели грязью, а гуляки пили, их лица раскраснелись, глаза пустели, как у тех, что теряли себя в пабах Двадцать седьмого. Город манил, но Илай видел в нём только оболочку — яркую, но пустую, как скорлупа ореха, из которой вынули сердцевину.
— Пойдём гулять? — спросила Мира, её голос вырвал его из мыслей, в нём звенела надежда, как колокольчик в ветреный день.
Они вышли из гостиницы, и Тридцать второй обрушился на них своей ярмарочной суетой. Улицы кишели людьми: торговцы выкрикивали цены, их руки сжимали гнутые ножи и пирожки, что пахли маслом и сыростью. Жонглёры кидали ржавые шестерни, их звон разносился в воздухе, музыканты терзали старые струны, их мелодии тонули в гуле толпы. Дети с грязными пятками бегали меж ног, подбирая крошки из снега, их смех звенел, как ржавые колокольчики. Запах еды — горелого жира, карамели, кислой браги — душил воздух, смешиваясь с угольной пылью, что оседала на всём, как чёрная пелена. Это был не город, а бесконечная ярмарка, где каждый шаг звенел криками, смехом и звоном монет, но за этим изобилием чувствовалась пустота, что ждала своего часа.
Они остановились у лотка, где старуха с кривыми пальцами торговала пирожками. Тесто было серым, с пятнами жира, но запах лука манил, и Мира, улыбнувшись, протянула монету. Старуха сунула им два пирожка, её глаза блестели жадностью, как у тех, что теряли себя в пабах Двадцать седьмого. Они отошли к фонтану — старому, с треснувшей чашей, где вода текла тонкой струйкой, смешиваясь с грязью. Вокруг гудела толпа, подбадривая участников конкурса едоков: трое мужчин, красные от натуги, запихивали в рты куски жирного жаркого, их щёки раздувались, слюна текла по подбородкам. Один подавился, кашляя и роняя куски в снег, другой откинулся назад, держась за живот, но толпа хохотала, требуя «ещё!». Это было шоу, грубое и жадное, как сам город, что пожирал своих жителей, пока они смеялись, не замечая.
Мира посмотрела на Илая, её улыбка угасла, и она тихо сказала: «Прости, что тогда вспылила. Я просто боюсь». Илай повернулся к ней, пирожок в его руке был тёплым, но пальцы дрожали. Он шагнул ближе, обнял её, прижав к себе, чувствуя её дыхание у груди. «Всё хорошо», — ответил он, голос был мягким, но в нём звенела тень тревоги. Он вспомнил их ссору в Двадцать седьмом — её резкие слова, его молчание, их попытки удержать то, что ускользало, как песок сквозь пальцы. Тогда они были другими, моложе, но город уже тогда учил их, что всё имеет цену — даже любовь.
Город гудел вокруг, смех звенел, как ржавые колокола, запах жареного мяса и браги душил воздух, но в этом веселье Илай видел отголоски прошлого — рестораны Двадцать седьмого, где гости жрали до тошноты, превращая удовольствие в боль. Здесь было то же, только грубее: пирожки вместо вин, крики вместо музыки, грязь вместо хрустальных люстр. Город пожирал своих жителей, и они смеялись, не замечая, как их души пустеют.
— Зайдём к Вину? — спросила Мира, отстраняясь, её глаза загорелись теплом, как угли в костре.
— В больницу? — удивился Илай, и в груди кольнуло — воспоминание о Винделоре, лежащем в Двадцать седьмом, с пятнами крови на одежде, его хриплый голос, что звал их дальше, несмотря на боль.
— В какую больницу? — удивилась Мира, её брови поднялись, голос дрогнул. — Он же вчера звал нас к себе на ужин, с цыплятами возиться.
Илай замер. Реальность треснула, как лёд под ногами. Он посмотрел на пирожок в руке, откусил — тесто было тёплым, но безвкусным, как воздух. Город вокруг стал слишком ярким, слишком громким, смех толпы звенел в ушах, как эхо из прошлого. Он перевёл взгляд на фонтан, где едоки всё ещё давились едой, их лица искажались, и в этот миг он понял — это сон. Флешбэк, что смешал Двадцать седьмой и Тридцать второй, Винделора в больнице и Миру, что осталась в прошлом.
Сквозь толпу мелькнул силуэт — тёмный, невысокий, раздвигающий людей, как тень в дыму. Вдруг из хаоса ног и рваных плащей выбежал пёс. Его шерсть была свалявшейся, с пятнами грязи, но глаза блестели радостью, хвост колыхался, как флаг на ветру. Он прыгнул на Илая, передние лапы упёрлись в его грудь, словно пытаясь обнять, и Илай невольно рассмеялся, потрепав его за уши.
— Какой милый, — сказала Мира, её голос был мягким, почти детским, она наклонилась, чтобы погладить пса, и улыбка озарила её лицо.
— Привет, дружище, — Илай присел, его руки зарылись в тёплую шерсть. — А ты что тут делаешь?
Слова повисли в воздухе, и в этот миг осознание ударило его, как холодный ветер с рынка. Это был Рэй, его Рэй, но как он мог быть здесь, в Тридцать втором, среди этой ярмарочной суеты? Город вокруг потерял краски: дым от жаровен стал серым, вывески поблёкли, звуки — смех толпы, шипение жира, звон монет — стали глухими, далёкими, как эхо из другого мира. Илай повернулся к Мире, и её взгляд, полный сожаления, резанул его острее ножа.
— Прости меня, Илай, — сказала она тихо, её голос дрожал, как струна, что вот-вот порвётся. — Если бы можно было всё переиграть, всё было бы по-другому.
— Мира, — прошептал он, но горло сжалось, и имя вышло еле слышным.
Она бросилась к нему, её руки обвили его шею, губы прижались к его щекам, лбу, губам — быстрые, горячие поцелуи, полные отчаяния. «Прости меня», — шептала она, её дыхание обжигало кожу. Вдруг толпа ожила, как зверь, что почуял добычу. Поток горожан — гуляк с красными лицами, торговцев с гнутыми ножами, детей с чёрными пятками — хлынул между ними, разрывая их объятия. Мира вскрикнула, её руки выскользнули из его пальцев, и она исчезла в людском море, что унесло её прочь. Илай упал на брусчатку, холод камней пробрал его до костей, он хотел побежать за ней, но ноги стали деревянными, неподвижными, как у марионетки, чьи нитки обрезали.
— Прости меня, Илай! — кричала она, её голос тонул в гуле толпы, становясь всё дальше, всё тише.
Рэй подскочил к нему, шершавый язык лизнул его лицо, слизывая слёзы, что катились по щекам, горячие и солёные. Илай хотел крикнуть её имя — «Мира!» — но из горла вырвался только сдавленный стон, полный боли и потери.
Сон растворился за секунду, как дым над жаровнями, что поднимался над городом из его грёз, оставив лишь горький осадок — смесь тоски и облегчения, что это было не взаправду.
Илай открыл глаза, и его встретил потолок бункера — серый, потрескавшийся, с пятнами сырости, что пахли землёй и ржавым металлом. Рэй лежал рядом, его морда тыкалась в лицо хозяина, вылизывая слёзы, что всё ещё блестели на щеках. Город из сна — с его ярмарочной суетой, пирожками без вкуса и толпой, что пожирала всё вокруг, — был лишь эхом прошлого, мест, где Илай терял себя в шуме и излишествах. Но Мира… её голос, её «прости», её поцелуи — это жгло сильнее любой иллюзии. Он закрыл глаза, пытаясь удержать её образ, но она ускользала, как тень в людском потоке, оставляя в груди пустоту, что звенела тишиной бункера.
Рэй тявкнул, требуя внимания, и Илай погладил его, зарывшись пальцами в тёплую шерсть. Костёр в углу отсека тлел, его угли бросали слабый свет на стены, где тени шевелились, как призраки. В дальнем углу сидел Винделор, его силуэт едва виднелся в полумраке. Он листал книгу мифов, найденную вчера среди ржавых ящиков, его пальцы скользили по пожелтевшим страницам, а лицо, обветренное и усталое, было сосредоточенным. «Проснулся?» — буркнул он, не поднимая глаз.
Илай кивнул, горло всё ещё сжимала тоска. «Мира… она была во сне», — сказал он тихо, голос дрожал, как лист на ветру. Он сел, подтянув колени, и уставился на угли, что тлели в костре, их тепло не могло разогнать холод в груди.