Сознание возвращалось рывками, как нить, что натягивали и рвали, каждый раз оставляя его на грани между сном и явью. Сани скрипели, лес стонал под ветром, ветви трещали, как кости, что ломались под тяжестью. Илай открыл глаза, пар вырвался изо рта, холод обжигал горло, как раскалённый металл. Он увидел мародёра — тощего, со шрамом, что рассекал щеку, как трещина в старой глине, застывшей под морозом. Его смех резал уши, словно ржавый клинок, что скрежетал по камню, обещающий боль. Илай шепнул:
— Рэй… — голос его сорвался, слабый, как лист, что падал в бурю, уносимый ветром. Мародёр рявкнул:
— Молчи!
Кулак его, тяжёлый, как молот, врезался в висок, и тьма хлынула снова, бесконечная, как лес, что тянулся за санями. Сон и явь сплетались, как дым, что не держался за жизнь, и каждый удар рвал Илая из одного мира в другой, словно мир решил, что он не достоин ни того, ни другого.
Илай пытался цепляться за остатки себя, но боль в теле и гул в голове, как стальные струны, что рвались под пальцами, заглушали всё. Он чувствовал, как человечность ускользала, растворяясь в тенях, что обступали его со всех сторон. Они уже не были людьми — лишь призраки, тени в этом мраке, где не осталось места для спасения. Он пытался вспомнить лица тех, кого любил, но память расплывалась, как дым, что таял в холодном воздухе, оставляя лишь пустоту. Лица матери, сестры, друзей — все они растворялись, как снег под пальцами, оставляя лишь холод и тоску. Он закрыл глаза, пытаясь удержать их образы, но видел лишь тьму, что гудела, как ветер, что рвал лес.
Сани скрипели, снег хрустел под полозьями, и сознание возвращалось, слабое, как свет, что пробивался сквозь тучи, тяжёлые, как свинец. Голова Илая гудела, как железо, что ломалось под ударом. Он открыл глаза и увидел гору — её громада чернела над лесом, массивная, как кости старого мира, что всё ещё держали небо, готовое рухнуть. Сани остановились у подножья, снег редел, белая мгла расступалась, и перед ними открылось поселение — оно гудело, как зверь, что не знал сна, голодный и неумолимый. Люди в цепях, десятки, сотни, их спины гнулись под тяжестью кирпичей и досок, руки дрожали под ударами плетей, что свистели в воздухе, как змеи. Мародёры — их было больше, чем теней в лесу — шагали меж пленников, палки и плети звенели, пистолеты чернели у поясов, их стволы блестели, как глаза хищников, что чуяли добычу. Сани двинулись снова, верёвки резали запястья, и Илай смотрел, как деревушка — старая, заброшенная, её дома гнили под снегом — превращалась в город, что рос, словно раковая опухоль, пожирающая свет. Мельком он заметил в руках одного из мародёров свой старый плёночный фотоаппарат, болтающийся на ремне, как трофей, отобранный у прошлого, которое он пытался сохранить.
Сани тащили их через поселение, скрип полозьев гудел в ушах, как эхо, что не стихало. Пленники поднимали головы, их глаза чернели пустотой, руки, сжимавшие кирпичи, дрожали, как ветви, что гнулись под ветром. Мародёр с плетью рявкнул, удар хлестнул, и цепи звякнули, словно кости, что ломались под ударом. Илай шепнул:
— Вин…— голос его тонул в шуме, но Винделор шевельнулся, пар вырвался из его рта, глаза молчали, как тень, что легла на лицо, скрывая его боль. Сани остановились у хижины, что чернела в снегу, её стены гнили, как плоть, забытая в холоде, а крыша прогибалась, словно готовая рухнуть под тяжестью снега. Мародёры скинули их вниз, верёвки резали кожу, тело Илая ударилось о пол, что пах кровью, грязью и отчаянием.
Подвал сомкнулся вокруг, сырой, как могила, что ждала их снаружи. Его стены чернели, словно раны, что никогда не заживут, покрытые слизью и плесенью, что пахли смертью. Илай рухнул, колени продавили пол, скользкий от сырости, и тьма гудела в ушах, как ветер, что рвал лес. Винделор упал рядом, кровь текла из его плеча, пар вырывался изо рта, и тишина легла тяжёлая, как снег, что давил на хижину. В углу сидели другие пленники — пятеро, их глаза чернели жалостью, руки дрожали, как листья, что падали в бурю. Старик — худой, с лицом, изрезанным морщинами, словно старое дерево, потрёпанное ветрами — поднялся, цепи звякнули, как эхо далёкого боя. Он шагнул к ним, его ладонь, пахнущая землёй и ржавчиной, легла на плечо Илая.
— Пей, — буркнул он, голос хриплый, как треск льда под ногами. Он поднёс жестянку с водой, что воняла металлом и сыростью. Илай глотнул, вода резала горло, как нож, но старик помог ему сесть, цепи его звенели, как эхо, что не стихало в этом подземелье.
Винделор шевельнулся, пар вырвался из его рта, и старик протянул воду ему, рука его дрожала, как тень, что не держалась за жизнь.
— Они психи, — начал старик, голос его стал ниже, как далёкий гул ветра, что нёс бурю. — Шансов нет. Пытались бежать — все провалились. Пресекают жёстко, страдают все.
Илай кашлянул, пар вырвался облаком:
— Кто они?
Старик кивнул на дверь, его глаза потемнели, как ночь без звёзд:
— Те, что с плетью. Работай, или сгниёшь.
Тишина навалилась, как сугроб, что давил на подвал, и шаги загудели сверху, железо звякнуло, как кости, что ломались под ударом.
Дверь скрипнула, мародёр — тощий, с жёлтыми зубами, что блестели, как кости в снегу — спустился вниз. Ведро в его руках звякнуло о пол, каша, что пахла сыростью и плесенью, смешалась с редкими кусками мяса, что чернели, как угли, тлеющие в золе. Пленники рванулись к еде, руки их дрожали, цепи звенели, как ветер, что рвал лес. Илай поднялся, колени гудели о пол, и шагнул к окну — мутному, что чернело в стене, покрытое коркой грязи. Свет пробился сквозь него, слабый, как свеча, что угасала, и он увидел костёр — вертел, что шипел в огне, зверь, что жарился на нём, его шерсть чернела, как тень, что гудела в памяти.
— Рэй?— вырвалось у Илая, голос сорвался, резанув тишину, как лезвие. Страх хлынул, как мгла, что ждала снаружи, холодный и липкий, как кровь, что запекалась на его запястьях.
— Это Рэй! — крикнул он, голос его гудел, как железо, что ломалось под ударом. Он рванулся к окну, руки его бились о стену, что чернела под пальцами, оставляя следы крови и грязи. Винделор шепнул:
— Илай!— голос тонул в шуме, но Илай кричал: — Рэй!— и бросился к двери, цепи звякнули, пленники замерли, глаза их чернели страхом, как окна заброшенных домов. Мародёр шагнул внутрь, кулак его, тяжёлый, как молот, врезался в висок Илая. Свет померк, тьма хлынула, как снег, что давил на хижину. Тело его рухнуло, колени продавили пол, что пах кровью и отчаянием, и тишина легла тяжёлая, как мгла, что ждала их снаружи, готовая поглотить их навсегда.
Глава 24
Глава 24
Серверная комната гудела низким, глухим рокотом, словно под полом ворочалась уставшая земля, что давно забыла тепло солнца и шепот ветра. Тусклый свет мониторов, холодный и зеленоватый, лился на стены, исчерченные трещинами, где пятна старых карт расплывались, как воспоминания, стёртые временем. Линии дорог и границы, некогда чёткие, теперь казались призраками, растворёнными в пыли, что оседала на всём, как пепел угасшего мира. Администратор архива — человек, чьё имя давно заменили тени и шрамы, — сидел за столом, сгорбившись над стопкой выцветших бумаг. Их края крошились, как сухие листья, что падали под ледяным ветром, а чернила выцвели, превратив слова в едва различимые тени. Лицо его, худое, с сединой, что серебрила виски, и шрамом, что рассекал левую скулу, как рваная рана на старом камне, оставалось неподвижным, словно высеченным из гранита, что видел слишком много зим. Пальцы, испачканные чернилами и въевшейся грязью, скользили по строчкам, что вились, как тропы, ведущие в никуда. Рядом, из динамика, врезанного в стену, доносился голос — ровный, холодный, с едва уловимой насмешкой, что резала тишину, как лезвие, отточенное до совершенства.