Ужин угасал, как костёр под ветром. Шёлк одежд шуршал, шаги стихли в коридоре, зал тонул в тишине. Слуги в сером выступили из-за колонн, шаги мягкие, как касание ветра. Один кивнул Нэн, другой повёл Илая, третий шагнул к Винделору. Они шли через зал, мрамор гудел, люстра звенела, точно оплакивая день. Коридор встретил шёлком стен и запахом смолы, тёплым, но душным. Двери — белое дерево, резьба весов и драконов — расходились, открывая комнаты, дышавшие роскошью: бархатные покрывала, золотые подсвечники, окна, смотревшие на пустырь. Нэн вошла первой, шаги стихли, слуга закрыл дверь с глухим стуком. Илая отвели дальше, комната меньше, зеркало над кроватью отражало бледное лицо с тенями под глазами. Винделора оставили последним, дверь скрипнула, открывая тьму, пахнущую пылью и металлом, несмотря на бархат.
Ночь легла на башню, стеклянные стены ловили свет фонарей, тишина накрыла коридор, тяжёлая, как дым плавилен. Но шаги — тихие, настойчивые — резанули тишь. Илай постучал в дверь Винделора, три коротких удара гудели в дереве. Дверь скрипнула, впуская его, плечи сгорбились, плащ колыхнулся, как тень у костра. Винделор стоял у окна, взгляд исследовал город, пальцы перебирали монетку с драконом. Илай прошёл к кровати, бархат прогнулся, скрипнув, он уселся, глядя в пол, где свет подсвечника рисовал блики. Тишина повисла, густая, как морозный воздух степи, в ней тлела искра — слова, ждавшие часа.
— Я хочу помочь ей, Винделор, — сказал Илай тихо, голос слаб, как треск угасающего костра.
Винделор обернулся, взгляд резанул полумрак, губы дрогнули.
— Я знаю, — ответил он, голос хриплый, как шорох ветра. — Потому что ты видишь в ней Миру.
Илай сглотнул, горло сжалось, как камень лёг на грудь.
— Не только, — выдохнул он, боль тлела в словах. — Марлен тоже. И, наверное, больше всего — себя.
Тишина повисла, тяжёлая, как дым за окном. Винделор шагнул ближе, пол гудел под сапогами, взгляд блуждал по бледному лицу юноши с тенями под глазами.
— Я не против помочь, Илай, — сказал он, голос твёрже, но мягче, как угли под пеплом. — Но пойми: всех не спасти. Порой надо отпускать, иначе мир сожрёт тебя.
Илай поднял взгляд, глаза блеснули, влажные, как пруд у складов.
— Она как они, Вин, — вырвалось, голос дрогнул, как нить, готовящаяся порваться. — Я не смог их сохранить.
Винделор стиснул зубы, тень прошла по лицу, он шагнул к кровати.
— Мира ушла, Илай, — сказал он тише, голос низкий, как треск поленьев. — Ты должен жить дальше.
Он не сказал, как. Знал, что нет ответа, нет пути. Сам учился дышать после потерь, превращая боль в привычку. Не знал, получится ли у Илая, но знал: если нет, город сожрёт его.
— Я понимаю, но… — Илай запнулся, рука скользнула под рубаху, пальцы дрогнули, вытаскивая кулон — потёртый, серебро тускло блеснуло. Он сжал его, взгляд упал на металл, боль проступила, как рана.
Винделор сел рядом, кровать скрипнула. Кулон — последнее, что осталось. Вес вещей, ставших важнее жизни, доказательство, что кто-то был, любил, потерял. Он протянул руку, потрепал волосы Илая — жест резкий, но тёплый, как угли.
— В твоей жизни будет много потерь, — сказал он, голос хриплый, но ровный, как нож, режущий правду. — Много боли, грязи. Таков мир. Можем только брать уроки и не наступать на те же камни.
Илай сжал кулон, пальцы побелели, взгляд замер на бликах. Тишина накрыла, густая, как мороз за стеклом. Он выдохнул, пар вырвался в полумрак.
— Можно я останусь? — спросил он, голос дрогнул, слабый, как шорох листвы. — Не могу спать один.
Винделор не ответил сразу. Были времена, когда он сам не мог спать в одиночестве, когда тени у кровати казались знакомыми, когда ночь была не отдыхом, а временем, что нужно пережить. Теперь знал: иногда достаточно, чтобы кто-то дышал рядом.
Глава 4
Глава 4
Утро накрыло «Тридцать первый» серой дымкой, цеплявшейся за башни и растворявшейся в холодном свете, как призрак, не желающий уходить. Солнце ещё не взошло, но слабые лучи пробивались сквозь тучи, освещая угасающие фонари, что гудели тусклым жёлтым сиянием. Город ворочался в полусне: скрипели телеги, глухо стучали шаги стражи в меховых плащах, над базальтовыми крышами стелился едкий дым плавилен, смешиваясь с запахом сырости и угля, лезшим в горло, как память о мёртвом. Оборванцы копались в мусоре у стен, пальцы дрожали от холода, торговцы хрипло выкрикивали первые цены, но суета ещё не набрала дневной силы, как зверь, лишь открывающий глаза.
У ворот, чьи створки из чёрного железа возвышались над пустырём, стояли Винделор, Илай и Нэн. Сталь поблёскивала инеем, резьба весов и монет — символ города — темнела под утренним светом, как следы мёртвых рук, вырезавших их в металле. Альт шагал рядом, плащ с весами колыхался на ветру, шаги мягко резали плитку, как нож тишину. Лицо его, худое, с резкими скулами, бледнело в полумраке, глаза блестели, как мокрый камень, ловящий свет. Он остановился, взгляд прошёлся по троице, голос стал низким, с хрипотцой, цеплявшейся за морозный воздух:
— Бумаги вашего отца, Нэн, — сказал он, вырезая слова, — важнее золота. С ними Аласад прикончат Вайсов, их башня встанет, а после достанется вам.
Он замолчал, взгляд замер на Нэн, тень прошла по лицу — не страх, а память, тлевшая, как угли под пеплом.
— Я был с вашим отцом, когда склады горели, — добавил он тише, голос дрогнул. — Видел, как огонь жрал ваше имя. Маркус не простил, что я не вытащил его. Эти бумаги — шанс исправить всё.
Нэн сжала кулаки, взгляд сверлил Альта, острый и холодный, как сталь. Дыхание сбилось, пар вырвался, пальцы дрогнули у рукава, но она промолчала. В глазах застыла та ночь — пламя, крики, дым, пожравший дом, мать, прошлое. Память останется с ней, как шрам, что не видно, но чувствуется в каждом шаге.
Снаряжение лежало у ног, лучшее, что мог дать город: бронежилеты из тёмного металла, тактические разгрузки, прошитые сталью и кожей, ножи с чёрными лезвиями, резавшие свет. Штаны из плотной ткани, не рвавшейся на ветру, и плащи — новые, тёплые, с капюшонами, пахнущие фабрикой. Винделор глянул на груду, выдохнул, губы дрогнули в усмешке, отодвинул новый плащ. Его потрёпанный плащ, истёртый дорогами, остался на плечах — старый, но живой, как часть кожи. Он видел пыль пустынь, снег перевалов, впитал кровь врагов и друзей, слышал слова, что Винделор хотел забыть. Новый был теплее, прочнее, но чужой. А чужому в пути не доверяют. Он сжал нож, привычка, жившая глубже усталости, и буркнул:
— Мне мой больше нравится.
Илай стоял дальше, пальцы теребили штурмовую винтовку — чёрную, с автоматическим огнём, металл холодил ладони, ствол блестел в свете. Глаза, широко распахнутые, блуждали по оружию, дыхание сбивалось паром. Винделор смотрел на него, взгляд сузился, в груди шевельнулось воспоминание: такую винтовку он хотел, выбирая первое оружие, когда жизнь не выжгла мечты. Тогда он думал, что сталь — сила, что она защитит, даст ответы. Теперь знал: сила — в решении спустить курок и в том, что будет после. Он отвернулся, губы дрогнули в тёплой улыбке, но промолчал.
Нэн стояла молча, взгляд упал на пустырь за воротами, тёмный, как пруд у складов. Дыхание срывалось облачками, волосы колыхались на ветру, нёсшем ржавчину и смолу. Она сжала кулак, будто держа невидимое, и выдохнула:
— Всё готово.
Альт кивнул, шагнул назад, плащ шуршал, как сухая трава.
— Удачи, — буркнул он, голос тише, но резче, как треск ветки. — Не подведите.
Винделор знал этот голос — у тех, кто отправлял других на смерть, желая удачи. Альт не боялся за них. Он боялся, что они не вернутся с нужным.
Сборы угасли, как костёр под ветром. Винделор закинул вещи на плечо, нож блеснул. Илай сжал винтовку, плащ колыхнулся, взгляд метнулся к Нэн, шагавшей впереди. Они двинулись к воротам, створки скрипнули, открывая путь к руинам, город остался позади — тёмный, дымный, ворчавший в дрёме.