Английские волонтеры решили не возвращаться к генуэзцу и плыть на наве до Марселя, и дальше в Англию с Эдвардом. Они были счастливы, столько денег не то, что иметь, видеть сразу им еще не приходилось. Во главе с Хью они направились в портовый кабак обмывать большую удачу.
Глядя с палубы им вслед, Алан посетовал:
— Эх, забыл предупредить, чтобы языком поменьше трепали о наших чудесах на Сицилии… Догнать, что ли?
— Да ладно беспокоиться, Ал! — остановил его Эдвард. — Кто им поверит-то? Да и итальянского они не знают!
Гэл с сомнением проворчал, что береженого и Бог бережет, но махнул рукой.
Вдрызг пьяные лучники вернулись к полуночи. Небольшая толпа местных прихлебателей, тараторя наперегонки, проводила их до судна и разошлась, лишь когда богатенькие сыны Альбиона завалились спать прямо на палубе. Алан, видя такое дело, уговорил шкипера отвалить от соблазнов уже рано утром.
Проснувшись на рассвете от холодного дождя и качки, гуляки огласили Средиземное море стонами и жалобами на головную боль и целый день бегали с зелеными лицами к подветренному борту — приносили жертвы Нептуну из вчерашнего меню.
Хью сказал со страдальческим лицом, что они прогуляли каждый по десятку цехинов, хорошо, что больше с собой не взяли.
Дальнейшее трехнедельное плавание до Марселя прошло спокойно, но не очень интересно. Шимон, как и обещал, к концу рейса встал на ноги, прихрамывал, морщился, но не жаловался.
Эдвард и Ноэми… Как томились, как тосковали они в разлуке… Встретились, и вот вновь встала между ними невидимая преграда… Призрачная стена раздвоила чувства, давняя отчужденность не исчезла… Они сами не ведали, что мешает понять друг друга, сблизиться. Нет, не вера! Она лишь причина их общего несчастья. Да, их любовь горька, но горем же и скреплена навечно.
Им многое объяснил один разговор.
Они стояли вдвоем у борта и наблюдали за синеющей вдалеке полоской острова Эльбы. Ноэми рассказывала о своей жизни в разлуке, о Тигране, а сакс вдруг вспомнил тевтонскую засаду у Бейрута и посетовал, что не было у него стариковой винтовки у Сицилии, когда пираты пытались взять их на абордаж.
— Эх, захватили бы галеру… — мечтательно сказал он, — не пришлось бы и замок штурмовать.
— Неужели тебе не приелось все это! — Ноэми грустно посмотрела на него.
Сакс, захваченный представшими перед ним в мыслях картинами неземного могущества с винтовкой в руках, глупо захлопал длинными ресницами, не в силах сразу переключиться:
— Не понял…
— Да неужели тебе мало! Куда еще силы-то? Эдвард, милый, ты и с тем, что есть, не очень-то счастлив…
Она замолчала, отвернувшись к морю, и рыцарь, подумав, решил, что в чем-то она права, но…
Погладил ее по руке: — Ну, согласись, все же моя сила пригодилась.
Она резко повернулась к нему, стукнула кулачком по загудевшей металлом груди сакса, сморщилась от боли и подула на ушибленные пальцы:
— М-м… Да, да, согласна! Но, знаешь, чего я больше всего страшусь? Что твоя сила и тебя победит, сделает злым и жестоким! Ты перестанешь чувствовать боль людей! А ведь я тебя и полюбила за доброту, за то, что себя ради другого человека не жалел!
Огорошенный этим взрывом чувств, Эдвард неловко спросил:
— А что, тебе кажется, я изменился?.. Стал хуже, да?
— Да! Нет! Не знаю!.. Но зачем, зачем, зачем ты позволил Алану, там, в замке…
— Ну, он же все объяснил…
Ноэми поникла головой:
— Да, объяснил, но нельзя вершить зло и оставаться добрым. Одно дело — убить, защищаясь или защищая… А мучить, пусть даже убийцу, пусть даже палача? Нет!!!
— Да сгоряча это, не стоило им тебя трогать! Теперь-то я понимаю, что согрешил… Но Ал прав, зло все-таки надо наказывать!
— Грех ваш Иисус простит, а вот совесть… Человек — это… ну, сумма всех его дел. Поступки все добавляются, добавляются, и тебе с этим жить, ведь никакой Господь не властен над прошлым. Если подлость сделал — все! Сколько ни гладь по голове обиженного тобой, сколько ни молись, ни кайся, твое дерьмо навсегда при тебе останется, души-то вовек не отмыть!
Она помолчала, затем добавила:
— Ты, конечно, воюешь по-рыцарски. Но за что?! Кто скажет: прав ты или твой противник в сражении за веру?.. И война — это жестокость! Всякий раз, убивая, пусть и в честном бою, ты прибавляешь в себе к общему счету толику этой жестокости. Боюсь, когда-нибудь ее в тебе накопится больше твоей же доброты, и тогда темная сила возьмет верх! И как можно карать зло, если сам толком не знаешь, где оно?!
Эдвард стоял рядом с ней, и в нем росла детская обида.