– Это, конечно, пустые и темные сказки, – прибавил он; отпил вина, откинулся на спинку кресла. – Но есть в них что-то…
– Никогда не слышала подобного, – Анастази, как и прежде, влюблялась во все, в чем чудилось волшебство или слышался отголосок незнакомой речи. – Но читала, что есть такие земли, где никогда не сходит снег, и потому все звери и птицы в тамошних лесах носят белую одежду… В этих полуночных землях живут дикие люди, язычники, не ведающие света истинной веры, и собаки помогают им охотиться, охранять жилье и даже присматривают за детьми.
Вольф накрыл ладонью ее руку, лежавшую на краю стола.
– Наши наставники читали нам одни и те же книги, баронесса – оттого я так хорошо знаю, что придется тебе по сердцу. Поверь мне, Анастази, ты не отыщешь более верного зверя, чем этот пес… Ну же, сядь ближе ко мне, – пьянея, он становился добр и особенно обходителен, но вместе с тем забывал о приличиях. – Неужели ты отвешиваешь свою ласку столь же скупо, как стакезейские менялы – монету?
Он придвинулся ближе и обнял ее за талию, заставляя подняться, потянул к себе с явным намерением усадить на колени. Музыка смолкла; слуги поставили на стол драже, сыр и подогретое, подслащенное вино.
– Государь мой, – ласково сказала Анастази. – Менялы знают цену лишь золоту и серебру. Но разве истинная любовь не дороже презренных металлов и блестящих камней? Ей нужны тишина и тайна…
Он, хмурясь, глядел на нее; но Анастази сама положила руки ему на плечи. Примирительно улыбаясь, прошептала:
– Или ты не знаешь, государь, что грубость – помеха любви?..
Вольф наконец взял ее руку, поцеловал; этот жест означал примирение. Тем не менее Анастази села гораздо ближе к нему, сама подавала угощение, наполняла кубок – хотя делать это полагалось пажу. Потом – Евгения видела это мельком, рассеянно слушая Минну и Сибальда, – поймала руку короля и, кажется, положила себе на колено.
…– Ты не находишь, что королю стоит быть более воздержанным в питье? – чуть позже прошептала Евгения на ухо сестре. Их маленькое общество разделилось – мужчины остались за столом, женщины сели возле камина; Оке вновь развлекал их песнями и забавными короткими присказками.
Анастази лишь раздраженно пожала плечами.
– Пусть. Возможно, вино и лишает человека разума, но иногда дарит ему мирный сон…
Она уже успела пожалеть о том, что так непростительно обрадовалась нежданному подарку; но белый щенок, недавно напустивший на пол лужицу – дитя, что поделаешь! – возился у ее ног со старой деревянной ложкой, и, взглянув на него, Анастази невольно улыбнулась. Склонилась, взяла на руки.
– Евгения, ну разве он не чудо?.. Белый, как твои горные цветы. Я назову его Вайсс.
Время шло к завершающему часу; едва от замковой капеллы донесся удар колокола, Анастази вместе с Евгенией, оставив мужчин, поднялись на второй этаж паласа, где обычно обустраивали покои для гостей. Там, сидя у огня в присутствии одних только служанок, угощались подогретым вином, и Евгения вновь рассказывала о Хасунгенском аббатстве, его разумном устройстве и своем там пребывании.
– Воистину, это тихая обитель, сестра. Мирской тщете не одолеть его стен; время там замирает, или течет медленно, как мед, которым напоен воздух… Я была там больше двух седмиц, но даже это – столь краткое – пребывание дало мне новые силы и надежду.
– Туда, должно быть, прибывает много паломников в надежде обрести благодать.
– Немало, – кивнула княгиня. – Для паломников там построен большой странноприимный дом. Да, он прост и все в нем скудно, как того требует устав, но ведь тебе необязательно жить в общем зале…
Она замолчала, понимая, что баронессу больше волнуют дела мирские.
– Знаешь, – наконец промолвила Анастази. – Ты говорила, и перед моим мысленным взором словно расцвел сад, полный розовых кустов, где каждый цветок – воспоминание. И вот что припомнилось особенно ясно: когда я бежала из Вальденбурга, то, выехав к переправе через Глан, думала – вот, Евгения так желала вернуться домой, а возвращаюсь я… Теперь так же, сестра. Каждой из нас не хватает чего-то, что есть у другой. Ты желаешь родить дитя, а я боюсь его зачать…